Сэм Харрис - Конец веры.Религия, террор и будущее разума
Что такое любовь? Мало кто из нас полезет в словарь, чтобы искать здесь ответ. Мы знаем, что хотим сделать счастливыми тех, кого любим. Мы сочувствуем их страданиям. И когда любовь в нас действенна — когда мы действительно ее чувствуем, а не просто мечтаем, — мы хотим разделить с любимыми и радость, и тревоги. Любовь заставляет нас, хотя бы в какой-то мере, забыть о самих себе — и, несомненно, именно поэтому такое состояние доставляет нам столько удовольствия. Большинство из нас понимает, что перерезать горло девушке-подростку, которую изнасиловали, — это не самое удачное выражение любви.
Тут многие антропологи захотят напомнить нам о культурном контексте. Те убийцы не являются убийцами в обычном смысле слова. Это обычные и даже любящие мужчины, которые послушно следуют своим племенным обычаям. Если следовать подобной логике, разумно было бы сделать вывод, что любое поведение может совмещаться с любым состоянием психики. Быть может, есть культура, в которой ты в знак «любви» должен содрать кожу со своего новорожденного первенца. Тем не менее это поведение просто несовместимо с тем, что мы понимаем под любовью — разве что в том обществе все люди мечтают, чтобы с них содрали кожу живьем. Золотое правило здесь действительно суммирует многие наши интуитивные представления. Мы обращаемся с теми, кого любим, примерно так же, как хотим, чтобы обращались с нами. Мужчины, совершающие убийства «чести», кажется, обычно не просят облить их бензином или изувечить.
Любая культура, которая учит мужчин и мальчиков убивать несчастных девушек, а не утешать их, неизбежно тормозит рост любви. Разумеется, в таких обществах людям забывают передать и другие важные навыки — скажем, умение читать. Неграмотность не есть альтернативный стиль грамотности, а неумение заботиться о другом не есть иной стиль нравственности. Это отсутствие нравственности.
Как можно помочь людям расширить сферу своих нравственных симпатий за пределы узкого круга близких? Как помочь им стать просто людьми, свободными от национальных, этнических и религиозных компонентов идентичности? Здесь нужен разум. По самой своей природе разум склонен смешивать горизонты познания и нравственности. Разум есть не что иное, как опекун любви.
Нравственность и счастье
Похоже, между нравственностью и счастьем существует прямая связь, хотя для того, чтобы быть счастливым, недостаточно бьггь нравственным. У нас нет оснований думать, что человек, который никогда не лжет, не мошенничает и не крадет, непременно будет счастливее того, кто все это постоянно совершает. И все мы знаем, что самый сострадательный человек может быть глубоко несчастным, а многим жестоким людям как будто постоянно везет. Если рождается ребенок без функционирующей копии гена, ответственного за продукцию энзима гипоксантингуанинфосфорибозилтрансферазы, он будет страдать от ряда нарушений, которые называют синдромом Леша-Нихана. Он может причинять себе повреждения, что, вероятно, объясняется накоплением мочевой кислоты в его тканях. Если не ограничивать движений такого ребенка, он может кусать себе губы и пальцы или даже колоть свои глаза острыми предметами. Трудно понять, как обучение нравственности связано со счастьем такого человека. Такому ребенку нужны не лучшие моральные наставления и даже не более глубокая любовь родителей. Ему нужна гипоксантингуанинфосфорибозилтрансфераза.
Не отрицая того, что счастье складывается из многих компонентов — включая хорошие гены, достаточно надежную нервную систему и т. д., — мы можем предположить, что на каком бы уровне счастья ни находился человек, ему станет в целом лучше, если он будет испытывать больше любви и сострадания, а потому станет более нравственным. Это утверждение основано на эмпирических фактах, которые на протяжении тысячелетий изучали люди, занимавшиеся созерцанием, особенно в рамках традиции буддизма. Мы можем спросить: а не приведет ли безграничный рост любви и сострадания к снижению чувства благополучия, поскольку в такой ситуации человек может ощущать страдания других людей, как свои собственные? Только люди, которые культивировали эти состояния психики с невероятным упорством, могли бы дать ответ на такой вопрос, но в целом у нас нет причин сомневаться в том, что любовь и сострадание хороши и что они глубже связывают нас с другими людьми[253].
Из всего этого следует, что человек может культивировать в себе любовь и сострадание по чисто эгоистическим соображениям. Это парадокс, поскольку эти качества по определению делают человека менее эгоистичным. Они также толкают на такие поступки, которые увеличивают счастье других. Эти состояния психики не сводятся к хорошему самочувствию, они строят такие социальные взаимоотношения, которые помогают людям чувствовать себя хорошо вместе с другими, что, в свою очередь, улучшает самочувствие каждого. Ненависть, зависть, вражда, презрение, стыд — эти вещи не ведут к счастью ни на личном, ни на социальном уровне. Любовь и сострадание к нему ведут. Как и в случае многих других вещей, которые мы знаем о самих себе, нет необходимости проверять подобные утверждения с помощью контролируемого исследования. Мы можем найти эволюционное объяснение тому, почему позитивные социальные эмоции вызывают у нас хорошее самочувствие, а негативные — плохое, но это нам ничего не даст. Для нас важно, что стремление принимать во внимание счастье других — то есть стремление жить нравственно ~~ это рациональный путь к достижению своего собственного счастья. Как мы увидим в следующей главе, эта связь тем прочнее, чем более возвышенным становится наше счастье. Связь между духовностью — непосредственной культивацией счастья через усовершенствование своей способности внимания — и этикой достаточно очевидна. Некоторые установки и формы поведения способствуют созерцательному состоянию, тогда как другие — нет. Но это не такое утверждение, в которое следует только верить. Скорее это гипотеза, которую можно исследовать в лаборатории собственной жизни[254].
Лазейка для Торквемады?
Если мы смотрим на этику с точки зрения счастья и страдания, мы оказываемся на неизведанной территории. Рассмотрим, например, вопрос о пытках в процессе судебного разбирательства. На первый взгляд, это однозначное зло. Однако, впервые на нашей памяти, разумные люди в США публично заговорили о применении таких пыток. Интерес к данной теме пробудило интервью Элана Дершовица, ранее ревностного защитника прав людей, вина которых перед законом еще не доказана, в передаче «60 минут» на телеканале СВS[255]. Перед миллионами зрителей, которые должны были думать, что такие пытки невозможно оправдать, Дершовиц представил свой пример бомбы с часовым механизмом.
Представим себе, что известный террорист оставил бомбу с заведенным часовым механизмом в центре города. Вам удалось его арестовать. Но он не говорит, где находится бомба, а лишь сообщает, что от ее взрыва погибнет множество людей. Учитывая все это — и особенно то, что трагедию пока еще можно предотвратить, — не смахнем ли мы пыль с пресловутой дыбы и не вернемся ли к забытой практике пыток?
Эта ситуация, по словам Дершовица, способна пробудить в каждом из нас великого инквизитора. Если же образ бомбы с часовым механизмом вас не трогает, представьте себе другую картину: ваша семилетняя дочь задыхается, лишенная воздуха, на складе в пяти минутах ходьбы, а вы арестовали человека, который знает, как ее найти и освободить. Если этого недостаточно, представьте себе, что какой-то гений зла по недосмотру правительства способен убить всех маленьких девочек на территории в тысячи километров — и этот монстр сидит перед вами в наручниках. Нежелание давать показания в этих случаях приводит к таким ужасающим последствиям, а виновность и злонамеренность арестанта столь очевидны, что даже самый отъявленный этический релятивист способен забыть о своих догмах.
Принято думать, что самая великая этическая проблема возвращения к пыткам заключается в том, что мы неизбежно начнем применять это средство к невинным людям. Большинство из тех, кто рад был бы исполнить роль инквизитора в описанной выше ситуации, начинает колебаться, когда речь идет о более правдоподобных сценариях, когда остаются некоторые сомнения относительно виновности подозреваемого. И здесь мы можем столкнуться с немалым числом иных проблем. Скажем, какова достоверность показаний, добытых под пытками? Этот вопрос совершенно закономерен, ведь все мы знаем, что в реальном мире неспособны отличить преступника от невинного человека по их внешнему виду.
Похоже, здесь перед нами две ситуации, которые большинство здравомыслящих и достойных людей признали бы различными с этической точки зрения. В первом случае, описанном Дершовицем, кажется безумием беспокоиться о правах откровенного террориста, когда столько жизней невинных людей находятся под угрозой; в случае же более реалистичных ситуаций отсутствие полной уверенности в вине подозреваемого в целом заставило бы нас отказаться от применения пыток. Верно ли это описывает нашу этическую позицию? Не совсем.
