Александр Кондратов - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е
Майор не стал слушать дальше. Подъехала психиатрическая «скорая помощь», из машины выскочили дюжие санитары и схватили насильника в свои белохалатные объятия. Тот отчаянно вырывался из белых рук:
— Не пойдууу!
Помощи майора и Узелкова с Догадовым не потребовалось. Санитары в сей секунд скрутили насильника. Его нос вспотел от тщетных усилий. Насильник тихо-безнадежно произнес:
— Крысы… с ними считаются… с ними остаются… принимают за ум… с ними думают… а они — крысы… навеки крысы… крысы в плену… крысы в крысе… в клетке… особенно грустно… крысы на воле… крысы внутри крысы из крыс… крысиных крыс — грустно!
Майор махнул рукой и сел в «воронок», рядом с шофером. Старшина Узелков забрался в кузов и махнул, вслед за майором, ручкой постовому Догадову.
— В отделение! — сказал майор.
«Воронок» тронулся в обратный путь. Темнело. На город надвигалась полная происшествий ночь.
Сон номер триНочь была везде. Граждане спали.
Правда, спали не все. У станков работала третья смена. Не спали постовые и дежурные сиделки, не спали пограничники, зорко карауля невидимых врагов.
Майор тоже не спал: спать на дежурстве не полагалось. Даже преступники спали, ворочаясь на нарах с боку на бок, переживая в сновидениях свои преступные деяния, порой тоскливо вскрикивая:
— Товарищ майор!
Наганов склонил голову на руки. В голове привычно застучала пустота. Потом замелькали числа:
— 7… 17… 27… 77…
Майор открыл глаза. Он был в дежурной комнате. На скамейке, в углу, лежала женщина. Странная женщина: голая, но без головы. За столом сидели постовые. Лица у них были незнакомые, но майор знал — и знал наверняка! — что это Могучий, Узелков и Догадов, пришедший с поста в дежурку. Постовые играли в карты, в «козла».
Проигравший вставал, снимал штаны и шел к женщине… Они быстренько совокуплялись, а затем игра продолжалась вновь. Проигравший, как ни в чем не бывало, справив нужду, возвращался к столу, хладнокровно застегивая штаны.
Женщина была без головы, но с шеей. Все было на месте: руки, ноги (они непрерывно двигались, пока шла игра в карты), — все, все было на месте, кроме головы.
Проиграл Узелков. Он был черен, небрит, бос, похож на бродягу-цыгана. И все же это был он, именно он, старшина Узелков, непохожий на Узелкова. Могучий держал во рту шахматную пешку.
Узелков встал, сняв штаны, подошел к скамейке.
Женщина замерла. Узелков, крякнув, стал влезать на скамью… Майор был в углу и все видел. Он не был в погонах, в форме. Он был гадиной. Небольшой, величиною с кошку, гадиной средней величины.
Он сидел и смотрел, выпучив глаза. Зелененькое сытое брюшко свисало до пола. Майор сидел и смотрел, молчаливо и пристально, выпученными чуткими глазами без ресниц.
Побудка— Товарищ майор, подъем!
Голос Узелкова прозвучал как пионерский горн. Майор вздрогнул, очнулся, открыл глаза. Утро смотрело в окно дежурной комнаты. Наганов, слегка смутившись, но не теряя достоинства начальника, сказал:
— Чуток вздремнул…
Незаметно оправил топорщившиеся штаны. Потом посмотрел на часы, подумал о жене Шуре. Было ровно шесть часов утра. Били кремлевские куранты. Страна просыпалась. Назревали новые чепэ.
Сумасшедший день дежурства продолжался. Дежурные сутки: с восьми утра до восьми утра.
Уже не мальчикУлица встретила прохладою в лицо. Утренняя улица — в помятое лицо. Знал, что лицо помято.
Спал мало, почти не спал. Но зато уж — теперь не мальчик!
Улица ходила. Ходили люди. Мелькали автобусы, желто-лысые… Уже не мальчик. Мужчина, муж!
Собрались у Крошечного, пришли девочки, и ему, специально, привели одну: Элла. (?) Пили. Танцевали. Прижимался к ней, думал: «А после что?»
Думал: «Как и другие, так же».
Потом погасили свет и танцевали в темноте, лишь горел, светясь шкалой, приемник. Говорил ей глупости и знал, что глупости, — а что же еще говорить при этом?
Когда выключили приемник, стало совсем темно. Потом, в темноте, принялись раздеваться, замешкались. Она вдруг заупрямилась:
— Не надо!
Будто не за тем сюда шла.
— Надо!
Почти силой повалил ее на кровать. Вспоминал: куда надо? Нашел. А потом почти ничего не помнил, не нужно было никого и ничего, только это: взад и вперед, ликуя. Остальное пускай пропадает, не жалко!
Когда кончил, лежал. На диване. Потом снова. Целовал ее мало — зачем целовать, когда есть то, главное? Спали чуть-чуть. Рассвело.
Они оделись и ушли, все ушли.
— Самки, — сказал Толик Крошечный, когда застегивал штаны.
Собрались уходить и они, самцы. И он вместе с ними — уже не мальчик. Уже!
…Улица ходила. Шло время, через минутные стрелки часов. От утреннего холода было зябко. Пусть!
Шли женщины (солнце с утра). И они были самки. Шли женщины — и они были самки. Все-все, девицы, девушки, матери, тети. Даже тещи.
Автомобили казались самцами: поджарые, сильные, быстрые. И даже шаги — «бух-пух-пух-пух» — имитируют то, что ночью.
Идут самки. Идут самцы. Собратья. Соратники. Братья… А если — и их? Мужчин ведь тоже можно… Есть такие: зовут педерастами. Все равно одинаково: взад и вперед. Одним и тем же… Мир един. Все — самцы или самки. Каждая, каждая — в этом.
Я — самец. Они мои, все люди. Уже не мальчик. Весь мир теперь — мой. Мой!
Уйй!Похоть обуяла Петухова внезапно: она пришла на улице Жуковского и преследовала вплоть до Литейного проспекта.
— Уйй!.. Не могу!
Петухов едва сдержал себя. Журналист, сотрудник «Совести», профорг, зав. отделом искусства и культуры.
Хотелось броситься на первую встречную. Ну, хотя бы вот на эту, в синем платье. Зачем она идет такой походкою? Почему не в чулках? Специально ведь… Про-во-ци-рует…
— Ййй — у — уйй!
Петухов осознавал всю меру ответственности. Изнасилование, стыд. Общественный суд. Кара. Строгая кара. Всеобщий позор. Презрение жены. Брезгливость сослуживцев. Незавидная доля насильника в лагерях: не уважают!
Но Петухов не мог, не мог больше сдерживаться. Почему они идут в платьях? Почему у них ноги? почему они — ОНИ?
— У-ууу…
Петухов тихонько, вдумчиво завыл. Он чувствовал: не удержаться. Ни за что не удержаться более, до редакции газеты «Совесть» ему спокойно не дойти. Не успеть, не успеть… Да и в редакции есть зав. отделом писем, Света Филюшкина. Есть Зина в отделе рабочей молодежи, есть Тоня из отдела права и морали. Есть уборщица Маруся.
Там будет то же самое. Еще больший соблазн и — позор!
В штанах царило безумие. Петухов последним усилием воли сдержал крик. Голова втянулась в неудержимый хаос.
— Не ммогуу!
Петухов бросился на первого встречного. Это был мальчик лет шестнадцати, идущий по Литейному со счастливым лицом, с тихим блаженным шепотом: «Уже не мальчик!»
Похоть поглотила разум. Целиком, до последней сдерживающей капли. Теперь стало все равно: кого, куда и как.
Втащив мальчика в подъезд, Петухов рывком повалил его на пол. Задрожав частой, жадной дрожью, сорвал с него штаны. Расстегнуть свои было делом одной секунды.
…И в тишину утреннего подъезда врезалось сладострастное повизгиванье сотрудника газеты «Совесть» Петухова…
С поличным— Хых!.. хх-ххыхх!.. хх… ххха!
Конец… Петухов почувствовал щемящий, томительный страх. Безумие кончилось. Мальчик тихо всхлипывал и держался за штаны: ему было больно.
«Пропал! Изнасилование! Десять лет!» — застучало в висках журналиста Петухова.
Конец, конец всему: поездкам в Коктебель, командировкам, гонорарам, отпускным, редакционным летучкам, очеркам на моральные темы, рецензиям на премьеры, борьбе с чуждой идеологией из-за рубежа… Теперь уже не сотрудник «Совести». Теперь — преступник. Насильник. Извращенец. Пе-де-раст!
Дверь подъезда шумно распахнулась. Грубый женский голос крикнул:
— Вот он!
Несмотря на лето, дворничиха была в теплом ватнике и в платке.
— Вот он, товарищ майор! Сюда затащил!
Позади дворничихи (Тульской, как показал последующий протокол) стоял майор Наганов. За его спиной виднелось плотное плечо со старшинским погоном: это был старшина Узелков.
— Пойдемте! — властно сказал майор.
И чтобы задержанный уяснил, добавил:
— Пройдемте, гражданин!
На лице Наганова было тщательно выписано брезгливое презрение.
Майору часто приходилось иметь дело с половыми извращениями: майор их сурово и умело пресекал. Педерасты и лесбиянки, скотоложные дамы, сожительствовавшие с собаками, плешивые растлители девочек, отставные полковники, школьные учителя, злобные садисты и кроткие гомосексуалисты, мазохисты-самопожертвователи. Всех не перечесть!
Но они таились. В первый раз за свою богатую практику майор имел дело с журналистом — и к тому же половым субъектом, действовавшим не стесняясь, в открытую.
