Василий Шульгин - Три столицы
— Как вас зовут?
Он сказал. Тогда она протянула бумажку, и на ней было написано «Василий». Но там был еще и рисунок человеческой ладони с линиями.
«Хиромантия!» — подумал В. В.
— Я нарисовала, не глядя, линии вашей руки. Сравните…
Шульгин обратил внимание на еще два имени, написанных под рисунком.
— Николай, Александра, — прочел он вслух.
Анжелина внимательно посмотрела на В. В.
— С ними связана ваша жизнь. Но их больше нет, — сказала она.
Он подумал о покойной царской чете.
— Вы русский? — спросила Анжелина.
— Да.
— А мне кажется, вы не совсем русский… Вы малоросс.
Шульгин был поражен.
— Это верно. Но откуда вам знать?..
Она улыбнулась. В. В. подумал, а кто же она? Говорит по-русски, но мягко. Может, полячка?
— Вы знаете, что такое «карма»? — спросила она.
— Слово слышал… но что это значит, не знаю.
— Карма — это нечто вроде судьбы. Она есть у каждого человека, но карме подчинены и целые народы. У малороссов иная карма, чем у великороссов, которых обычно называют русскими. У вас личная карма сливается с малороссийской.
Она написала на бумаге колонку римских цифр.
— Это периоды вашей жизни. Первый кончился в девятьсот восемнадцатом году. Ваша жизнь переломилась…
Анжелина жестом показала, как ломают палку, и спросила:
— А знаете ли вы, что за это время погибло четверо очень вам близких людей?
— Знаю.
— Но вам грозит и пятая потеря…
В. В. вскочил.
— Сын? Димитрий?
— Нет, не сын, но он Димитрий.
— Брат?
— Да, брат. Дни его сочтены.
Шульгин помолчал.
— Я убедился, что вы обладаете замечательными способностями, — наконец сказал он. — Но я пришел к вам с определенной целью. Пропал мой сын, не Димитрий, другой. Жив ли он?
Анжелина опять пристально посмотрела ему в глаза и спросила:
— У вас есть его фотография?
Шульгин достал из кармана карточку.
— Какой милый мальчик, — сказала женщина. — Как я хотела бы ему помочь! Но вот это неверно…
— Что неверно?
— Неверно то, что здесь, на карточке… волосы. Нет, он без волос. Бритая голова!
На старой фотографии Ляля был с красивой прической. А в действительности он, как многие добровольцы, брил голову.
— Он жив? — еще раз спросил В. В.
Она молчала. Он заметил, что она вглядывается в стоявший на столике небольшой темный стеклянный шар. Наконец она заговорила.
— Жив. Я вам сейчас все расскажу… Самый конец октября двадцатого года… Я вижу степь, вдали горы… Скачут две повозки. Одна уходит. Другая стала… две лошади… одна упала. С повозки соскакивают люди. Налетают всадники. Проскакали. Возле повозки лежит ваш сын. Он ранен в голову шашкой… Весь в крови… Нога перебита пулей. Вы мужчина… я вам скажу правду. Бедняжка, он будет у вас калекой…
— Но он жив?
— Я вижу, как его подбирают. Это не большевики… может быть, местные. Много он перенес… гримаса страдания не сходит с лица. И плен был… Но главное — нога! Очень мучает…
— Где он сейчас?
— Сейчас? Он уже севернее. Идет с двумя товарищами от деревни к деревне. И все время на лице мученье… Он идет в большой город, который я вижу, потому что он в мыслях у вашего сына. Город у моря… Горы не такие, как в Крыму. Длинный мол, маяк… Может быть, это Одесса? И еще в мыслях у него женское имя.
— Какое имя?
Поколебавшись, она сказала:
— Елизавета.
В. В. подумал, что она ошибается. В Одессе осталась мать Ляли. Она же Екатерина… А может быть, у него была там Елизавета?
Анжелина продолжала:
— Сейчас вы находитесь во втором периоде вашей жизни. Бурном и опасном. Бои, болезни, походы, море, бури… Но вода для вас благоприятна. Смерть вам будет грозить постоянно, но вы не умрете. Вот в девятнадцатом году смерть все время стояла у вас за плечами… Вы понимаете, о чем я говорю?
— Понимаю.
В девятнадцатом он часто подумывал о самоубийстве… из-за смерти Дарусеньки… любимой. А потом был тяжелый поход со Стесселем в январе — феврале двадцатого…
Анжелина продолжала:
— В двадцать втором и двадцать третьем вы будете жить за границей. Потом побываете в России, но причиной тому будет не политика. В двадцать седьмом вы потеряете родственника, а в тридцать первом переживете тяжелое воспаление почек…
В. В. почти не слушал ясновидящую.
Потом он опять спросил о Ляле. И, вздохнув, добавил:
— Если он жив, то я его найду.
Она встрепенулась:
— Не делайте этого. Вам не удастся спасти его. Будет хуже…
Вскоре В. В. узнал, что у Анжелины есть отчество — Васильевна и фамилия — Сакко, по первому мужу. Что во время гражданской войны она жила в Севастополе и кормилась гаданием. Что к ней однажды пришел офицер и сказал:
— В никакие гаданья не верю, но все же любопытно…
Она долго смотрела на него.
— Вы поедете на фронт.
Он рассмеялся.
— Я офицер.
— Вы будете ранены.
— Как?
— Легко.
— Приятно слышать.
— Потом вы вернетесь сюда и женитесь.
— На ком, интересно?
— На мне.
Офицер долго смеялся. Потом уехал на фронт, был ранен, выздоровел и женился… на Анжелине.
Такой анекдот услышал В. В. в пестрой константинопольской толпе. Он видел ее мужа — молодого, красивого, но с жестким выражением лица.
Однако это не поколебало его веры в предсказания Анжелины.
С конца 1922 года Шульгин жил под Берлином в Биркенвердере, в номере 22 дешевых меблирашек «Кургартен».
Меня всегда интересовали реестры доходов и расходов моих
героев, потому что это самое что ни на есть реальное в жизни. Так вот в долларах с 1 сентября 1921 года по 1 сентября 1923 года Шульгин получил около полуторы тысячи арендной платы за мельницу в своем именьице, хуторе Агатовке, на Волыни, оказавшемся на польской территории, у самой границы (поляки уважали частную собственность, кому бы она ни принадлежала). Литературный заработок составил чуть больше пятисот долларов. Меньше ста дала кратковременная служба в Русском совете. А расходы? На экспедицию в Крым[51] ушло 180. Диме в Бизерту —150. Жалованье Лазаревскому, который, видимо, исполнял секретарские обязанности —160. Помощь различным лицам — более 200. Екатерине Григорьевне[52] — 150. Остальное (около тысячи) — на личные расходы В. В. и Марди.
Мария Димитриевна писала Володе Лазаревскому, что В. В. «ходит такой же оборванный, даже хуже, и так же у него нет белья». В другом письме — у В. В. плохое пальто, а мороз изрядный, подумывают, не переехать ли в Белград из Берлина…
Письма к Марди во время своих отлучек В. В. начинал словами «Дорогая Марийка…», а подписывался интимно: «Твой Узззюсь».
Их отношения все крепнут, и они собираются сочетаться узами законного брака. Но было препятствие — Василий Витальевич развелся с Екатериной Григорьевной, и еще 1 октября 1923 года епархиальным советом была возложена на него епитимья и запрещение вступать в брак в течение семи лет. А они с Марийкой собирались пожениться тотчас, несмотря на берлинскую нищету, болезни. В. В. даже получил из Белграда письмо отца Марии Димитриевны: «Муся добрый и хороший человек: она воспитана в старых дворянских традициях». Димитрий Михайлович просил прощения, что не может из-за службы приехать на свадьбу и благословлял «иконой Божией Матери, которую Муся привезет Вам».
В. В. тогда писал сестре Лине Витальевне, что Марди болеет и приходиться бегать искать машинистку. Зубы болят. И Катя требовательна. Приходится влезать в неоплатные долги, чтобы помочь ей. Кровь у нее кутил, херсонских помещиков. Однако Екатерина Григорьевна к Марди его не ревнует и неизменно просит «передать привет Мусе».
При этом Василий Витальевич все время думал о пропавшем Ляле, что и привело к событиям, весьма значительным.
Жил тогда в Берлине и занимался редактированием «Белого дела», летописи гражданской войны, гвардии полковник, а потом генерал А. А. фон Лампе, тоже «азбучник». Он был представителем Врангеля в Германии, и вызов к нему на совещание, пришедший в Биркенвердер летом 1923 года, не удивил Шульгина.
Кроме него, на квартире у фон Лампе 7 августа присутствовали Николай Николаевич Чебышев, бывший сенатор, а теперь консультант по политическим делам в представительстве Врангеля, и генерал Евгений Константинович Климович, бывший директор департамента полиции, ведавший в Сремских Карловцах особым отделом — контрразведкой, и, разумеется, хозяин дома.
Позже других пришел Чебышев, так передавший свое первое впечатление от увиденного там еще одного, незнакомого, человека: «На диване сидел приличный господин, лет так под пятьдесят. Держался спокойно, говорил без всяких жестикуляций, скорее равнодушно. Лицо было обрамлено небольшой темной, аккуратно подстриженной бородкой… Говорил ни тихо, ни громко, гладко, самоуверенно, немного свысока».
