Василий Шульгин - Три столицы
Офицер замолчал.
В. В. прервал затянувшееся молчание вопросом:
— В тот день рубки не было?
— Не было, — ответил офицер на этот бессмысленный вопрос, хотя не мог знать…
В. В. возвращался в Константинополь в трюме на грязных канатах. Под Новый год, 31 декабря, он оказался у Константинополя. Но французы на берег не пустили. Кто-то поделился с ним банкой консервов. И он уснул у трубы. Перед сном он думал о «Старом Грехе» белых. Их осталась горсточка, но он убеждал себя, что их дело победит. Среди Белых было много Серых и Грязных. «Первые — прятались и бездельничали, вторые — крали, грабили и убивали…» Но «Белая Мысль» по-прежнему казалась ему прекрасной и непобежденной. Красные бессознательно идут к ней. «Но, боже мой. Ведь они уничтожили, разорили страну… Люди гибнут миллионами, потому что они продолжают свои проклятые, бесовские опыты социалистические, Сатанинскую Вивисекцию над несчастным русским телом»
С ним молоденькая Мария Димитриевна, дочь генерала Седельникова Так мы впервые узнаем о ней, ставшей его подругой, помощницей, а потом женой. До самой ее смерти в 1967 году Остается лишь гадать, где и как они познакомились.
На берег выпустили пассажиров всех национальностей. Кроме русских — особого народа: «без отечества, без подданства, без власти». Заступиться за них было некому.
В. В. печально глядел на Босфор и лодочную суету между его берегами, на которых раскинулся город. Сколько добивались проливов! И что бы стали с ними делать? Водрузили бы крест на Ай-Софию и… навязали бы себе вражду со всем мусульманским миром..
Мысли В. В. скачут, повторяясь. Он, как всегда, наблюдателен и парадоксален. А бессвязность размышлений — это от голода. Уже двое суток без еды. Сколько же еще французы будут заставлять любоваться красотами Константинополя… натощак?
Вокруг парохода снуют босфорские лодочники — «кордаши» В. В роется в карманах, договаривается с одним из них и сбегает на берег С Марией Димитриевной, надо думать.
И устраивается в здании русского посольства. Без ведома посла А. А. Нератова, назначенного еще царским правительством. Спит, где попало, без простыни и подушки, а рядом пристроились генералы и бывшие члены Государственной думы.
По утрам они бреются и говорят о русской застенчивости и безволии. Кто-то басит:
— Под пулеметы русский пойдет, тут он герой, а в обыкновенной жизни. Вот и государь был застенчив на троне, это его и погубило. Побеждают те, что чужих жизней не жалеют А мы все твердили о себе: «Дрянь, дрянь, дрянь!» И дотвердились!
Вот он побрился (теперь он брил и голову) и вышел в город.
Что делают русские в Константинополе?
Они ходят по улицам и ищут пропавших жен и мужей, детей, друзей, однополчан, ищут, у кого бы занять денег, ищут пропитания, пристанища.
Жуткое зрелище русские женщины. «Утонченные» (рисуют, пишут стихи, играют на фортепиано, знают языки), здесь все они курят, иные много пьют, нюхают кокаин и предаются изысканному разврату А на что еще годны эти хилые, изнеженные существа. Мужские лица — «расхлябанные» У западных европейцев мускулы лица подтянуты от постоянного напряжения воли.
Безволие проявляется и в том, что едва ли не все эмигрантские газеты издаются не русскими, а теми же евреями, что зачинали революцию.
«В Праге «Воля России» — Минор и К° В Праге «Правда» — Гикитсон и К° В Берлине «Время» — Брейтман. В Берлине «Руль» — Гессен и К°. В Берлине «Известия» — Конн. В Берлине «Родина» — Бухгейм. В Берлине «Отклики» — Звездич (еврей). В Риме «Трудовая Россия» — Штейбер. В Париже «Последние новости» — Гольдштейн. В Париже «Свободные мысли» — Василевский (еврей). А в 1905 году все политическое еврейство было едино в своей ненависти к исторической России».
Вот целый ряд русских — чистильщиков сапог. От нечего делать читают Достоевского.
Русский ресторан «Яр» вывесил плакат: «Уютно. Весело. Зал отапливается. Обед из двух блюд—60 пиастров…» По вечерам там поют цыгане. Имена известные — Суворина, Нюра Масальская… И вообще — русских ресторанов не счесть: «Золотой петушок», «Гнездо перелетных птиц», «Киевский кружок»…
И пьют там все жестоко смирновскую водку. А в подпитии поют на манер французского вальса:
Родное нам вино
Петра Смирнова…
Когда ты пьешь его,
Захочешь снова…
Всегда свободно и легко
Я водку пью, а не Клико…
Шульгин терпеть не мог людей, у которых тоска по водке отождествлялась с «тоской по России».
Вскоре В. В. перебрался в мансарду, поблизости от посольства. Он живет у своего друга и секретаря Б. В. Д. (?), который, в свою очередь, живет у друзей.
Какие грязные здесь дома! Винтовые трясущиеся лестницы. В феврале еще холодно. Спят по двое в постели. Спят на полу Шульгин спит в кухне у самой плиты. Хозяйка будит, когда ей надо пройти к единственному крану. С лестницы доносятся пьяные возгласы посетителей проституток, которыми напичкан дом.
И ни у кого в мансарде нет денег. Никто ничего не варит на плите по утрам. В окно виден сад, а за ним красивые контуры русского посольства. В саду занимаются строевой подготовкой юнкера. Доносятся команды:
— Смирно! Ряды вздвой! Прекратить разговорчики на левом фланге!
Последняя фраза по душе новоявленному мансарднику. Из Кронштадта приходит весть о восстании, поднятом «левыми социалистическими партиями». Лозунги их — эсеровская чепуха! Пусть! Лишь бы большевиков сбили…
Надо купить газеты и поесть. В. В. спускается с мансарды и оказывается на площади Таксима, где масса русских офицеров-шоферов такси, а кафе для них содержит русский губернатор. Знакомый полковник продает газеты, кричит:
— Сегодня фельетоны Аверченко и Куприна!
В. В. читает Куприна, называющего русских рабами Ленина. «Играли с революцией и доигрались… Сто лет проповедовали «свободу, равенство и братство» и не заметили, кто носит этот плакат по миру на высоких шестах, высотой с Эйфелеву башню. А если бы обратили внимание, то увидели бы, что под плакатом ходит Некто в черно-красном и что у него — хвост и козлиные копыта И что этими копытами ходит он по гуще, — месиву из грязи, крови и золота… Кто соблазнится, кто побежит за плакатами по месиву, тот в этой гуще из грязи, крови и золота увязнет… Вот Россия и увязла…»
Если миновать русское посольство, когда идешь от Таксима к Туннелю и свернешь влево на узенькую, бегущую вниз, «ноголомную» улицу Кумбараджи, то окажешься у другого входа в посольство. Здесь тысячная толпа беженцев. Грязная и бесприютная очередь. Под стенкой — стол. Стоя за ним, мрачный полковник и молодая женщина дают стакан чаю за пять пиастров, с хлебом, а за десять — и пончик.
А там? Там еще хуже. Там голод…
«Господи, неужели все было даром?..
Я загубил двоих, H. H. — троих сыновей.
И все мы так… и валяемся по чердакам, с окровавленным сердцем…
Ужели все даром, и Россию так и не вырвать у Смерти?..»
У русского посольства «осколки империи» торговали всем, что еще можно было продать, чтобы купить горячего чаю с хлебом. Прекрасными акварелями, например. Просто удивительно, сколько среди русских оказалось превосходных художников!
А вот княгиня N с вывеской на груди — не женщина, а ходячая контора по найму квартир… До какой же все-таки крайности вырождается русская аристократия и интеллигенция…
Судя по дневниковым записям Шульгина, русские женщины все-таки умудрялись оставаться привлекательными, несмотря на отсутствие не то что туалетов — сносной одежды. В Истанбуле-
Константинополе их узнавали по шапочкам, сделанным из обрезанных… чулок.
В толпе он встретился со знакомой дамой в шапочке из чулка. Она спросила:
— Василий Витальевич, что с Лялей?
Он рассказал, посетовав, что больше никаких путей поиска сына не видит. И тогда дама посоветовала:
— Тут есть одна… Ясновидящая, что ли… Она уже многим помогла найти друг друга. Пойдите к ней. У вас есть одна лира?
Дама быстро начертила на клочке бумаги, как найти «одну», потому что в Стамбуле нет ни табличек с названиями улиц, ни нумерации домов. В. В. верил в способность некоторых людей читать прошлое, настоящее и даже будущее — особенно, когда человечество постигают беды.
И он, поплутав по грязным переулкам и оказавшись на еще более грязной лестничной клетке, нашел «одну». Звали ее Анжелина.
Сначала В. В. принял ее за обыкновенную гадалку и только удивился — все гадалки цыганисты, а эта была блондинка средних лет, небольшого роста, с серыми глазами. Она попросила его сесть за столик у окошка, сама устроилась напротив, написала что-то на клочке бумаги и спросила:»
— Как вас зовут?
Он сказал. Тогда она протянула бумажку, и на ней было написано «Василий». Но там был еще и рисунок человеческой ладони с линиями.
