Даниил Краминов - Сумерки в полдень
— Ну, борцы, посмотрим, на что вы способны, — обратился к ним главарь эсэсовцев. Он показал через плечо на шеренги своих подручных. — Вам назначается три «круга почета». Тот, кто сумеет устоять на ногах, вернется в подвал, кто упадет, пусть пеняет на себя и обращается к господу богу, чтобы он принял его душу…
Трое эсэсовцев сорвали с арестованных одежду, и Юрген впервые увидел, какими худенькими мальчишками были его друзья. Отец, считавший, что настоящий немецкий мужчина должен быть крепок как духом, как и телом, позаботился о физическом развитии Юргена, и рядом с ними Юрген выглядел здоровяком. Он двинулся к шеренге первым, но эсэсовец остановил его и ткнул кулаком в худую и впалую грудь Герда Лангера:
— Первым ты!..
Лангер сказал друзьям «Прощайте!» и побежал между шеренгами. Плетки взвивались и опускались на его спину, издавая страшные чавкающие звуки. Красные полосы вспухали на худой и белой спине. Лангер добежал до стены и повернул назад. Он бежал, нагнув голову, и Юрген не видел его лица. Лишь у самого края шеренги Герд поднял голову, словно хотел в последний раз взглянуть на солнце, поднявшееся над крышей дома, в подвале которого они провели ночь. Сильный удар плетью по шее заставил его закрыть от боли глаза, он упал под ноги палачей.
— Ага, не выдержал! — злорадно прокричал их главарь и с силой ударил упавшего носком сапога в лицо.
Эсэсовцы бросились на Лангера. Они били его рукоятками плеток и топтали ногами, пока не превратили лицо, да и все тело в кровавое месиво. Приказав оттащить труп в сторону, главарь подошел к стоявшим рядом, плечом к плечу, Юргену и Клаусу Вернеру. Эсэсовец, переводя взгляд с одного на другого, долго решал, кого послать на смерть следующим. Наконец его кулак уперся в грудь Вернера, веселого, жизнелюбивого художника, карикатуры которого неизменно вызывали смех: даже у злодеев он умел находить смешные черты.
— Ну что ж, настал мой черед, — проговорил Вернер. — Жаль только, что не смогу нарисовать эти морды — лучших карикатур на человекоподобных зверей не было бы.
Вернер пробежал до стены и обратно, побежал бы еще раз, но, как и Лангер, был сбит тем же сокрушительным ударом плети по шее. И тот же страшный конец…
Ненависть и презрение к этим мучителям поглотили все чувства Юргена, он почти не замечал первых ударов. Он пробежал раз, пробежал второй, пробежал и третий. Его ненависть к этим тупым, искаженным садистским наслаждением мордам была так велика, что он побежал в четвертый раз и, добежав до конца шеренги, повернул, чтобы бежать в пятый раз. Главарь эсэсовцев остановил его. «На сегодня хватит! — крикнул он. — Посиди в подвале, помечтай в темноте. Завтра или послезавтра мы тебе устроим еще пробежку». Когда Юрген, спускаясь в подвал, шагнул на первую ступеньку, палач стеганул его плетью по голове с такой силой, что отсек ему ухо.
— Отсек ухо? — в ужасе воскликнул Антон.
— Да, — подтвердил Юрген и, повернувшись к Антону, приподнял левой рукой светлые, вьющиеся волосы: верхняя часть уха была срезана, как бритвой. Юрген опустил волосы и пригладил их.
Потрясенный рассказом, Антон молчал. Смотрел на Юргена и молчал.
— Спасло меня то, — вновь заговорил Юрген, — что второй пробежки не было. Иначе я не был бы тут — они убили бы меня, как убили Герда и Клауса. Мать вовремя добралась до адмирала Леветцова, он приказал доставить меня в тюрьму, а оттуда несколько недель спустя меня отпустили, предупредив, чтобы духа моего не было в Берлине.
И Юрген исчез из Берлина, гонимый одной жаждой, одним желанием, одной мыслью — отомстить за смерть друзей, за свои муки, за муки многих других ни в чем не повинных людей. Юрген решил поступить в армию — тогда она была независима и нацисты побаивались ее. Но в офицерскую школу его не приняли — оказался «неблагонадежным». Пользуясь связями матери, он пробился в школу морских летчиков, блестяще окончил ее, но офицерского звания не получил: «неблагонадежен»! Его взяли военным переводчиком: ведь он владеет английским, французским, испанским и русским языками. Лишь после женитьбы он смог выбраться из маленького приморского городка в Берлин: у жены оказались влиятельные родственники, они устроили его в министерство военной авиации и облегчили получение офицерского звания.
— Ты офицер?
— Обер-лейтенант.
— Ну а как же твоя ненависть к убийцам друзей? — настороженно спросил Антон. — Осталась прежней? Или?..
Тонкие губы Юргена плотно сомкнулись, глаза засверкали тем холодным стальным блеском, который поражал Антона еще во время московских встреч.
— Если бы не было ее, этой ненависти, я давно бы покончил с собой, — проговорил он, понизив голос, точно не хотел, чтобы сидевшие рядом слышали его. — Давно бы!
Все же Бухмайстер услышал последние слова и погрозил Юргену пальцем.
— Не смей об этом не только говорить, но и думать. Убить себя — значит устранить одного из врагов режима и принести нацистам радость.
— Я и не думаю, — сказал Юрген. — Теперь я не думаю.
Бухмайстер одобрительно кивнул и, обратившись к Антону, показал на Юргена:
— А ведь он оказался лучше, чем мы думали тогда, в Москве.
Бухмайстер называл Юргена человеком «единой цели». «Если Юрген наметит цель, обязательно ее достигнет, — говорил он Антону, — и мы должны позаботиться, чтобы цель у этого отпрыска знатных и заносчивых военных моряков была правильной».
— Лучше?
— Да, лучше, — повторил Бухмайстер, ласково поглядывая на Юргена. — Когда меня отпустили из концлагеря, мне стало известно, что Юрген теперь офицер; я пришел к нему с намерением спросить, изменил ли он своей цели, а если изменил, то сказать ему, что я думаю о ренегатах. Он сказал мне, что верит во все, во что верил прежде, и ненавидит коричневых убийц такой страшной ненавистью, что не сможет жить, если не рассчитается с ними за все сполна. Я сказал ему, что одной ненависти мало, надо действовать, бороться. Он сказал, что в одиночку многого не сделаешь, и я заметил ему, что нас уже двое и что я знаю, как связаться с нашими товарищами-коммунистами, которые действуют и борются, несмотря ни на что. И тогда он вытянулся передо мной, будто перед генералом — офицерство все же сказывается в нем, — и отрапортовал, что отдает себя в наше распоряжение и готов выполнить любое поручение. Так ведь было, Юрген?
Юрген, слушавший рассказ о себе с усмешкой, перестал улыбаться и подтвердил:
— Да, так!
Он опустился на стул, стоявший рядом с креслом, и положил руку на острое колено Бухмайстера.
— Гейнц молодец, — сказал Юрген. — Он помог мне разорвать кольцо одиночества, и не мне одному.
— Вернее, я помог из отдельных звеньев сковать цепь. Выступил, так сказать, в роли кузнеца, — подхватил Бухмайстер и поглядел на Володю Пятова и Антона.
Бухмайстер-младший принес большой семейный кофейник с еще пузырившимся кофе и чашки, которые роздал прямо в руки сначала отцу, потом гостям. Антон, настороженно следивший за ним, повернулся к Бухмайстеру, едва его сын покинул комнату.
— Он в самом деле штурмовик?
— Как видишь, форма штурмовика, — неохотно ответил Бухмайстер. — А душа… За душу его я ручаюсь как за свою собственную. Чтобы успешнее бороться, нам приходится проникать и в ряды врага.
За кофе разговор шел то о Москве, то о германских делах, то о работе Антона в Лондоне.
— Мы должны поддерживать связь, Антон, — сказал Юрген, строго глядя прямо в глаза собеседнику. — Это очень важно. Нам поможет Володя. А сейчас я настоял на нашей встрече, потому что узнал важную новость. — И он, поглядывая то на Володю, то на Антона, то на Бухмайстера, рассказал о вчерашнем визите к нему его давнего знакомого и даже родственника, майора штаба сухопутных сил, который посоветовал Юргену не отлучаться в ближайшие десять дней из Берлина. «Нужны надежные и смелые офицеры», — сказал он. На вопрос Юргена, к чему быть готовым, майор жестко произнес: «Как только «птичка» прилетит из Нюрнберга, мы упрячем ее в клетку, остальной сброд разгоним; тех же, кто окажет сопротивление или попытается выпустить «птичку» на волю, придется обезоружить, а кое-кого пристрелить». Майор не добавил к этому ни слова, но Юрген понял, что кто-то замыслил либо арестовать Гитлера по возвращении из Нюрнберга, либо каким-то иным путем, изолировав его, свергнуть нынешнее правительство. Юрген полагал, что заговор созрел в штабе сухопутных сил, начальник которого генерал Бек был недавно смещен Гитлером. Бек считал опасным то, что «богемский ефрейтор», как генералы частенько называли между собой Гитлера, восстановил против Германии почти всю Европу. Бек был убежден, что в войне на два фронта — а Гитлер толкал Германию на этот опасный путь — она будет разбита, и генерал не хотел, чтобы позор поражения, как в прошлую войну, снова пал на головы военных.
