Даниил Краминов - Сумерки в полдень
— Похоже, что мы петляем по городу, будто убегаем от погони, — сказал Антон. Он знал, конечно, что дипломатам не всегда приходится разъезжать в больших машинах с развевающимся на радиаторе государственным флажком, но все же не представлял себе, что «поездка к друзьям» может оказаться столь сложной.
— Нет, мы ни от кого не убегаем, — ответил Володя. — Просто меры предосторожности. Гестапо следит даже за союзниками вроде итальянцев и японцев, а уж за нами и подавно, и облегчать ищейкам Гиммлера их задачу, садиться, например, в такси, которые специально подсылают к полпредству, и ехать прямо туда, куда тебе нужно, нет никакого резона.
— А они всегда следят за нами?
— Не всегда, — сказал после короткого раздумья Володя. — Но кто знает, когда им вздумается следить за тобой. Поэтому надо убедиться сначала, что за тобой нет «хвоста».
Залитая асфальтом улица, по которой они шли, ничем не отличалась от других улиц рабочих окраин Берлина. По обе стороны тянулись кирпично-красные дома, как близнецы, похожие друг на друга. Их отличали лишь номера.
По приметам, известным только ему, Пятов нашел нужный дом, они вошли в подъезд и поднялись по лестнице на последний этаж. Там Володя остановился и позвонил в дверь.
Когда дверь распахнулась, Антон невольно отпрянул: перед ними предстал широкоплечий, большерукий парень в коричневой рубахе с нацистской повязкой на рукаве. Настороженно-внимательные глаза штурмовика, сердито оглядев Антона, вдруг потеплели и заулыбались, остановившись на Пятове.
— Добрый день, Вольдемар, — произнес он негромко, но четко.
— Добрый день, Ганс, — весело отозвался Пятов. — Отец приехал?
— Да, приехал. Входите, пожалуйста.
Вслед за Пятовым Антон вошел в темный коридор, свет проникал лишь через стеклянную дверь слабо освещенной комнаты. Штурмовик, тщательно закрыв дверь, взял у них плащи, повесил на вешалку, встроенную в глубокую нишу, и, обращаясь к Пятову, сказал:
— Отец там.
Пятов подошел к стеклянной двери и, не открывая ее, посмотрел в комнату. Толкнув Антона локтем, он молча показал на маленького старичка, который сидел в старом кожаном кресле и дремал, опустив голову на грудь.
— Бедный Гейнц, — тихо проговорил Володя, стискивая руку Антона, — он так слаб, что после утомительной дороги почти всегда засыпает, как только добирается до своего кресла.
— Кто это? — шепотом спросил Антон.
— А ты не узнаешь его?
Антон внимательно всмотрелся в изможденное лицо с глубокими страдальческими складками вокруг впалого тонкогубого рта и отрицательно покачал головой.
— Бухмайстер, — сказал Володя Пятов. — Староста «Немецкого дома» в Москве.
— Не может быть! — прошептал Антон, вглядываясь в лицо спящего.
Бухмайстер, которого он знал, был здоровый и сильный человек, его круглое лицо с хитрыми веселыми глазами было краснощеким, потому что, усердно восхваляя великолепное немецкое пиво, он не брезговал московским и потреблял его в колоссальном количестве. Не верилось, что тот громкоголосый, жизнелюбивый толстяк и этот щуплый старичок — один и тот же человек.
— Бухмайстер, Бухмайстер, — повторил Володя.
— Но мне же сказали, что он пропал в концлагере, погиб…
— Мог бы, конечно, погибнуть, — сказал Володя Пятов, — как погибли тысячи… десятки и даже сотни тысяч других коммунистов, социал-демократов, рабочих.
— А как же он?
— Его отпустили.
— Отпустили? Бухмайстера отпустили из концлагеря?
— Да, отпустили, — тихо подтвердил Володя Пятов и, помолчав, зло прошептал: — Отпустили умирать! Они отбили ему почки и раздавили легкие, у него туберкулез в последней стадии. Гиммлер бездушен, как профессиональный палач, но расчетлив и жаден, как все бюргеры, и он приказал не кормить узников, обреченных на скорую смерть.
— Он обречен? — едва слышно спросил Антон.
— Врачи обещали ему всего шесть месяцев жизни, когда его выпустили из концлагеря, — ответил Володя. — Но с того времени прошло уже полтора года, и Бухмайстер клянется прожить столько, сколько потребуется, чтобы увидеть гибель этого гнусного режима.
Антон, смотревший на спящего старика, вздрогнул: тот открыл глаза и в упор, не мигая, глядел на него. Пятов открыл дверь и вошел в комнату.
— Добрый день, Гейнц! — сказал Пятов, протягивая Бухмайстеру руку. — Я привел к тебе, как обещал, твоего молодого московского друга.
— Карзанов? — спросил Бухмайстер, устремив свой горящий взгляд на Антона. Он взял его руку в свою и слабо пожал. Показав ему на стул рядом с собой, Бухмайстер сказал, что рад видеть его в Берлине. На вопрос Антона, как он себя чувствует, Бухмайстер помолчал немного, потом, не отвечая прямо на вопрос, сказал, точно грозя кому-то: — Я еще поживу! Я еще поживу…
— Ну и слава богу, — проговорил Антон.
— Бог тут ни при чем, — сердито опроверг Бухмайстер. — Не он дал мне веру.
— Веру? Какую веру?
— А что эта банда не продержится долго на нашей земле.
В коридоре раздался звонок, открылась и закрылась входная дверь, прозвучали невнятные голоса, и на пороге комнаты выросла высокая и стройная фигура красивого, еще молодого мужчины. Зачесанные назад светлые, немного вьющиеся волосы, высокий лоб, прямой нос, упрямо выдающийся вперед подбородок неопровержимо доказывали Антону, что перед ним Юрген Риттер-Куртиц, повзрослевший, чем-то изменившийся, но, безусловно, живой и здоровый. Удивленный и обрадованный, Антон рванулся ему навстречу.
— Юрген! Неужели это ты?
— Я, Антон, я…
— Это уж совсем похоже на чудо! Как же так? Мне говорили, что ты… Неужели и тебя отпустили из концлагеря, как Гейнца?
— Меня отпустили? — переспросил Юрген со странной усмешкой и сам же ответил: — Нет, меня не отпускали. Я в концлагере не был.
— Ты в концлагере не был? А мне говорили…
— Нет, в концлагере я не был, — повторил Юрген и снова зло усмехнулся. — Меня спасла от концлагеря мать. Я же тебе рассказывал еще там, в Москве, что она внучка прославленного адмирала, и отец мой капитан, поэтому нашу семью знают военные моряки. И когда меня увезли эсэсовцы, мать отправилась к полицей-президенту Берлина адмиралу Леветцову, и по его приказу меня отпустили.
— Откуда? Из тюрьмы?
Юрген ответил не сразу. Он посмотрел на Бухмайстера, потом на Пятова, точно спрашивал, стоит ли рассказывать Антону свою историю. Бухмайстер решительно наклонил голову с короткими и редкими седыми волосами.
— Это было пострашнее тюрьмы, — проговорил наконец Юрген. — Много страшнее. В тюрьмах казнят по приговору суда. Там, где был я, убивали медленно и мучительно, стараясь продлить страдания и агонию жертвы и садистски этим наслаждаясь.
— Где ты был? И кто эти садисты?
Юрген кивнул головой, показывая куда-то за окно.
— Они… — зло произнес он.
Вероятно, ему тяжело было вновь вспоминать во всех деталях пережитое, но Юрген все же последовательно и точно рассказал Антону свою страшную историю.
Вернувшись из Москвы, Юрген пошел в редакцию журнала «Борец», который когда-то был создан им вместе с его студенческими друзьями — поэтом Лангером и художником Вернером. Журнал был маленький, читателей имел не так уж много, но он ядовито высмеивал нацистов, и штурмовики несколько раз громили редакцию. Друзья, издававшие журнал без Юргена, готовили новый номер; им хотелось, как они говорили, «крикнуть во весь голос именно теперь», когда нацисты заглушили голоса почти всех своих противников. Юрген написал статью, в которой, подражая Гитлеру («Я… я… я…») и от его имени сказал немцам, что их ожидает с приходом фюрера к власти. Едва журнал появился в свет, дом, где находилась редакция и такая же маленькая типография, окружили эсэсовцы. Ворвавшись в помещение, они переломали все столы и стулья — страсть к разрушению была у них манией, — разбили пишущие машинки и печатные машины, рассыпали наборные кассы и сожгли бумагу. Избив издателей, они бросили их со связанными руками на дно грузовой машины и, сидя на их спинах, доставили в особый эсэсовский лагерь под Берлином. На ночь их оставили в мокром подвале, а утром вытащили во двор, обнесенный высокой стеной. Вдоль стены стояли лицом к лицу две шеренги эсэсовцев; каждый держал на правом плече ременную витую плетку со свинцовым наконечником.
— Ну, борцы, посмотрим, на что вы способны, — обратился к ним главарь эсэсовцев. Он показал через плечо на шеренги своих подручных. — Вам назначается три «круга почета». Тот, кто сумеет устоять на ногах, вернется в подвал, кто упадет, пусть пеняет на себя и обращается к господу богу, чтобы он принял его душу…
Трое эсэсовцев сорвали с арестованных одежду, и Юрген впервые увидел, какими худенькими мальчишками были его друзья. Отец, считавший, что настоящий немецкий мужчина должен быть крепок как духом, как и телом, позаботился о физическом развитии Юргена, и рядом с ними Юрген выглядел здоровяком. Он двинулся к шеренге первым, но эсэсовец остановил его и ткнул кулаком в худую и впалую грудь Герда Лангера:
