Даниил Краминов - Сумерки в полдень
— Случайно встретиться с белогвардейцем — вовсе не значит установить с ним контакт, — заметил Ковтун.
— Между встречами и контактами большой разницы нет, — проговорил Грач, не взглянув на Ковтуна.
Антон понимал, в кого метит Грач, но возразить не осмелился. Хотя имя его не называлось, он покраснел.
Андрей Петрович пододвинул к себе записную книжку — сигнал, что совещание начинается, — и деловито произнес:
— Москва готовит заявление с резким осуждением сговора в Мюнхене. Она интересуется реакцией английской общественности на сделку в Мюнхене. Кто и что может сказать?
Молчание затянулось дольше обычного. Советник, поморщившись и подождав еще немного, повернулся к Дровосекову, сидевшему, как всегда, у стены слева от стола.
— Как биржа? — спросил Андрей Петрович.
— По-моему, биржа пока не реагирует никак, — медленно и сдержанно проговорил Дровосеков.
— Биржа не реагирует? — удивленно переспросил Андрей Петрович.
— Да, никак, — неторопливо подтвердил Дровосеков. — В отличие от лондонцев, восторженно приветствовавших «миротворца», банкиры и бизнесмены не поддались ажиотажу и не стали играть на повышение. Банкир, с которым я разговаривал вчера, сказал: «То, что мы пережили в последние дни, мистер Дровосеков, — это искусственный бум в политике, и, как всякий искусственный бум, он скоро лопнет. Политики рискуют репутацией, мы — деньгами, а это важнее».
— Горняки Южного Уэльса и машиностроители в Лидсе приняли резолюции, осуждающие мюнхенский сговор, — сказал Сомов, поднявшись со стула. Он постоял немного, оглядев соседей, и добавил: — Вчера вечером Хартер организовал большой митинг протеста в Глазго, на котором выступил и Макхэй. Резолюция митинга называет мюнхенское соглашение предательством и клеймит позором.
— Мэйсон выступил в своем избирательном округе, — сообщил Ракитинский, едва Сомов умолк.
Советник повернулся к нему.
— И что же сказал Мэйсон?
— Он сказал, что Чемберлен капитулировал перед диктатором и что Англия обеспечила себе мир максимум на шесть месяцев, а не на время целого поколения, как изволил заявить об этом премьер-министр, — ответил Ракитинский с явным удовлетворением: он считал Мэйсона своим другом. — Мэйсон возложил ответственность за капитуляцию на «внутренний кабинет» и на людей, окружающих премьер-министра, особенно на Вильсона; они ничего не смыслят в международных делах, но зато дают советы, совпадающие с желаниями Чемберлена.
— Лейбористка Эллен Уилкинсон также резко осудила мюнхенскую сделку, — проговорил Сомов, снова поднимаясь и победно оглядывая соседей. После неудачной попытки уговорить Бэвина встретиться с Курнацким он старался доказать всем, что хорошо связан с лейбористами и знает, что у них делается. — «Чехословакию, — сказала она, — предали несколько десятков богатых англичан, которые убедили Риббентропа, а через него Гитлера, что в Лондоне рассматривают эту страну как форпост коммунизма и что высшее общество Англии благословит уничтожение этого форпоста с благодарной радостью». Большая группа депутатов парламента, общественных деятелей и писателей подписала заявление, в котором называет мюнхенское соглашение капитуляцией и утверждает, что оно подрывает безопасность не только Чехословакии, но и Франции, и самой Англии, — продолжал Сомов. — Они резко критикуют правительство за отношение к Советской России: в угоду Гитлеру ее не допустили в Мюнхен и пытаются полностью отстранить от европейских дел.
Маленькие глаза потеряли свой сердитый блеск, вокруг них собрались лучики морщинок: Андрей Петрович улыбнулся.
— Я же говорил вам, что всех обмануть не удастся, — сказал он удовлетворенно.
— Да, но тех, кого обмануть не удалось, не так уж много, — заметил Ракитинский. — Пока приемную премьер-министра, как сообщают газеты, заваливают благодарственными телеграммами и цветами.
— Этот угар пройдет, — уверенно объявил Андрей Петрович. — Англичане — народ разумный и скоро поймут, что обманулись. В течение последних недель их запугивали скорой войной, заставили парней снять гражданскую одежду и надеть военную форму, отправили в армейские части, на корабли, на военно-воздушные базы. Все они, конечно, хотят мира — да и кто из простых людей не хочет его? — и, когда им объявили, что мир обеспечен да еще на время целого поколения, как тут не обрадоваться. Но скоро они разберутся, что это за мир.
— Конечно, разберутся, — сдержанно согласился Дровосеков.
— И мы должны помочь им в этом, — продолжал Андрей Петрович. — Москва готовит опровержение вздорных измышлений о нашем одобрении мюнхенской аферы. Нам же следует немедленно, не дожидаясь его публикации, при всяком удобном случае отвергать эти клеветнические измышления. Мы не имели и не имеем никакого отношения к этой позорной сделке. Решительно никакого!..
Когда совещание окончилось, советник задержал Гришаева и Антона.
— Не могли бы вы навестить редакции ряда газет и поговорить с редакторами? — спросил он тоном, в котором звучала скорее просьба, чем вопрос. — Скажите им, что сообщение Юнайтед пресс — ложь и что, публикуя его, они становятся соучастниками распространения этой лжи.
— Это не подействует, — убежденно заметил Гришаев. — Они и без наших уверений знают, что это ложь, и все равно опубликуют на самом видном месте.
— Но не все же! Не все! — воскликнул Андрей Петрович. — Есть же и честные редакторы!
— Есть, — согласился Гришаев с горькой усмешкой. — Раз, два и обчелся.
— Я знаю, по крайней мере, трех, с которыми можно разговаривать, — поспешил вставить Антон.
— Кто же эти трое? — Гришаев повернулся к Антону, внимательно рассматривая его, словно увидел впервые.
— Ну, Фил Бест, — сказал Антон, и Гришаев по английской привычке, сжав пальцы в кулак, начал отгибать их по одному. — Эрик Фокс. — Гришаев отогнул второй палец. — И, наверно, Барнетт. — Гришаев отогнул третий палец, и, повернувшись, показал их советнику, и, как всегда, насмешливо усмехнулся.
— А о чем говорю я? Именно об этом. Беста, Фокса и даже Барнетта особо убеждать не надо.
— Тем не менее поговорить с ними следует, — произнес Андрей Петрович твердо. — И с другими тоже. Обязательно надо поговорить. И я очень прошу тебя, — советник вышел из-за стола и подошел вплотную к Гришаеву, — очень прошу тебя встретиться со всеми, с кем удастся, и поговорить. Ложь они, наверно, напечатают — она выгодна этим пакостникам, которых тут называют миротворцами, — но, может быть, поговорив с тобой, они не будут очень усердствовать, раздувая ее: им ведь тоже о своей репутации надо думать.
Антону было поручено, как сказал Андрей Петрович, «самое легкое»: встретиться с Барнеттом, Фоксом и Бестом, — и он вскоре отправился на Флит-стрит.
По субботам, в тот час, когда почти вся Англия прекращала работу и службу, на улице газет начиналась самая напряженная жизнь: пулеметные очереди телетайпов выбрасывали на редакционные столы бумажные ленты с новостями, собранными репортерами во всех уголках большого и беспокойного мира. Новости прочитывались, отмечались, вырезывались, правились цветными карандашами, перепечатывались на машинках, снова правились и посылались с рассыльными из шумных, дымных и душных редакционных комнат в еще более дымные, шумные и душные цехи типографии. Там машинописные листки с помощью линотипов превращались в горячие свинцовые строчки, а строчки в колонки, из которых складывались затем на металлическом верстаке — талере — тяжелые квадраты — полосы газеты. Побывав под прессом и выдавив на картоне все буквы, линии и рисунки, эти квадраты, сложенные из строк, возвращались назад к талеру и, расплавленные, снова превращались в горячие строчки. А картон сгибался и заливался расплавленным металлом, который, застывая, создавал большое полукольцо, пригодное для прикрепления к барабану ротационной машины. Когда эти полукольца — отливы — покрывали все барабаны, они начинали крутиться, пропуская между собой бесконечные ленты газетной бумаги.
Антон, побывавший однажды с Тихоном Зубовым в редакции и типографии его газеты, лишь смутно представлял себе этот слаженный, напряженный и даже лихорадочный процесс. Во всех газетах мира он повторяется изо дня в день, из недели в неделю, из года в год, заставляя всех, кто связан с созданием газеты, работать слаженно, напряженно, даже лихорадочно. И Барнетт, несмотря на известное имя и высокое положение, был захвачен этим процессом и не мог высвободиться, чтобы поговорить с неожиданным гостем. Попросив Антона подождать в приемной, он несколько раз проходил, вернее, пробегал мимо него, улыбался, бросал: «Сейчас, сейчас!» — и исчезал.
— Горячка, — сказал он, приглашая Антона в свой кабинет, заваленный книгами, газетами, журналами. — Обычная горячка.
