Даниил Краминов - Сумерки в полдень
Журналисты, встретив Чемберлена на нижних ступеньках лестницы, окружили его. «Сэр! Почему вы задержались после ухода герра Гитлера и синьора Муссолини? — выкрикнул Чэдуик. — Несколько слов для прессы, сэр!» Чемберлен надел перчатку на руку и самодовольно усмехнулся. «Все хорошо, джентльмены! — проговорил он негромко. — Даже лучше, чем ожидалось». Он сел в открытую машину, посадил рядом с собой Вильсона и помахал рукой страже, взявшей на караул.
Две минуты спустя на ступеньках показался Даладье, за которым шел опереточный красавец с рекламно-парикмахерскими усиками и галстуком-«бабочкой» — наш знакомый Франсуа-Понсе. Надвинув шляпу на самые глаза, Даладье торопливо обогнул журналистов, шмыгнул в лимузин, захлопнув дверь, и тут же отъехал. Нам остались чехи, вышедшие последними. Стража не оберегала их, им не подали машин, и, окружив чехов, мы вместе с ними двинулись к отелю, где они остановились. По дороге Мишник рассказал мне о том, что произошло вечером.
Видимо, в насмешку над Чемберленом и Даладье Гитлер и Муссолини поручили им объявить посланцам Чехословакии окончательное решение. Сначала Даладье отказался делать это, но догадливый Франсуа-Понсе «подкрепил» его несколькими рюмками коньяка, и Даладье встретил чехов, приглашенных, наконец, из приемной «фюрерхауса» в кабинет Гитлера, не только смело, но и заносчиво. Чемберлен, посмеявшись над «слабонервными французами», прочитал чехам нотацию за неумение понять, какое благо совершено для них, и передал посланнику Мастному текст соглашения. Посланник начал читать его, стараясь вникнуть в каждую строчку страшного приговора, но Чемберлен не дал ему дочитать до конца. «Соглашение, конечно, малосъедобно, — сказал он с усмешкой, — но зато оно устраняет войну». И когда Мастный, удивленно взглянув на него, вернулся к документу, англичанин добавил сухо и строго: «Во всяком случае, на это согласились четыре державы, и теперь ничто не может изменить его».
И пока посланник читал соглашение, Чемберлен зевал со старческой звучностью, не прикрывая рот ладонью. Долгим, гортанно-всхлипывающим зевком ответил он на вопрос посланника, ожидают ли подписавшие соглашение ответа чехословацкого правительства, а Даладье надменно пояснил, что никакого заявления или ответа никто не ждет, потому что соглашение считается принятым. Посланник заплакал и, повернувшись к своим помощникам, сказал: «Они не ведают, что творят — ни для нас, ни для себя».
Вильсон, взглянув на беспрерывно зевающего Чемберлена, раздраженно бросил чехам: «Ну, хватит, хватит, джентльмены. Уже поздно, и все устали».
Чемберлен тут же направился к двери, не удостоив чехов на прощание даже вежливого кивка. Даладье поспешил за ним, и чехи остались одни в кабинете, пока чья-то невидимая за портьерой рука не щелкнула выключателем, погрузив кабинет во мрак.
Мишник особенно возмущен вероломством, жестокостью и глупостью французского премьер-министра. В прошлой войне Мишник воевал на французской стороне, награжден орденом Почетного легиона и всегда питал слабость ко всему французскому. Прощаясь со мной перед отелем и попросив передать привет Двинскому, он сказал, что не переживет позора, если Прага примет это решение.
Хотя я не часто встречался с ним в Берлине — обычно на приемах у нас или у них, — его подавленное настроение передалось мне, и я не мог заснуть, результатом чего явилось это письмо. К тому же мне всегда становилось легче после того, как я рассказывал другому или описывал то, что волновало или угнетало меня: горькая чаша, разделенная с другими, как сказал один философ, становится менее горькой.
Жаль, что тебя не прислали в Мюнхен. Ты снова встретил бы тут почти всех, кто был с нами в Нюрнберге и Берхтесгадене. Сухопарый и надменный Уоррингтон все время находился, как и прежде, возле английской делегации; Барнетт редко отрывался от стойки в пивной напротив «фюрерхауса», а Риколи с прежним старанием следил за мной своими сверкающе черными и ненавидящими глазами. Не было Бауэра, который несколько дней назад исчез из Берлина. Говорят, что вернулся в Швейцарию, опасаясь преследований, но я не верю этому. Скорее гестапо нашло ему какое-то другое дело.
Извини, что ничего не рассказываю о себе, о Галке, о берлинских друзьях — и так слишком затянул. До свидания.
Тих. Зубов. Мюнхен. 29.9.38.P. S. Утром Чемберлен всполошил корреспондентов, удрав неизвестно куда из отеля, где остановились англичане. Лишь после завтрака Чэдуик узнал, что старик в одиночку отправился на квартиру Гитлера и провел с ним полтора часа. Мы увидели Чемберлена после возвращения довольным, даже сияющим; на вопрос Чэдуика, не может ли премьер-министр сказать, о чем говорилось во время встречи с Гитлером, он весело ответил: «Скоро узнаете», — а Уоррингтон шепнул Чэдуику: «Можете написать в своей газете, что в Европе началась новая эра».
Рейхсканцлер не удостоил Даладье встречи, и все же, когда корреспонденты спросили француза, каково его мнение о Гитлере, Даладье восторженно воскликнул: «Это человек, с которым можно делать политику! Обещанное им твердо».
Немцы, видимо, решили рассчитаться с ним той же монетой. «Дейче альгемайне цейтунг» написала сегодня: «Поведение французских делегатов оставило здесь прекрасное впечатление. Фельдмаршал Геринг лучше всего выразил эти чувства, заявив: «Даладье — это человек, с которым можно делать политику».
Когда я показал Чэдуику газету, он засмеялся: «Это фимиам для дураков. На самом деле они считают своих гостей ничтожествами. В разговоре с Муссолини Гитлер, как рассказал мне Риколи, назвал обоих — Чемберлена и Даладье — «червячками». «Это не государственные деятели, а червячки, и они будут ползать под моими ногами, пока я не раздавлю их».
Впрочем, слишком горячая любовь, как заметил однажды мудрец, почти никогда не бывает взаимной. Так-то, Антон.
Т. З.».Антон показал письмо Гришаеву.
— Хотите почитать? Кое-что интересное о том, как это происходило в Мюнхене.
— Не сейчас, — отозвался Гришаев. — Мы почти приехали.
Машина катилась по большой магистрали, вдоль Сент-Джеймского парка. Гришаев сказал шоферу, чтобы тот остановился.
— Пройдемся немного, — заметил он, выходя из машины.
Вслед за ним вышел и Антон. Они пересекли парк, потом широкий, хотя и короткий проспект Полл-Молл. Налево от них шумела Трафальгарская площадь, направо темной громадой возвышался Букингемский дворец. Не переставая, как сквозь частое сито, сеял и сеял мелкий дождик, и толпа перед дворцом, прикрытая тысячами мокрых зонтиков, выглядела пугающе странно.
Издали, заглушая шумы большого города, донесся гул, в котором все явственнее различались восторженные крики и аплодисменты. Гул приближался, и скоро на проспект выкатилась кавалькада лимузинов, ведомая полицейской машиной с малиновой «мигалкой» на крыше. Толпа перед дворцом, подняв зонты, зашумела, зааплодировала, закричала. Повинуясь полицейской сирене, люди расступились, образовав коридор от проспекта к воротам дворца, и Антон снова увидел седую голову и худое лицо с крючковатым носом и совиными глазами. Большие ворота, впустив лимузин премьер-министра, захлопнулись, толпа хлынула к дворцовой ограде, хватаясь за металлические прутья, увенчанные сверху золочеными наконечниками. Едва Чемберлен скрылся за огромной дверью, дождь перестал, и над мокрыми крышами Лондона вдруг засияла радуга.
— Везет человеку, — саркастически заметил Гришаев. — Само небо пришло на помощь «миротворцу». Видишь, они начинают молиться…
Действительно, их соседи, молитвенно сложив руки, уставились на радугу, шепотом вознося благодарение богу. Радуга скоро исчезла, и толпа снова повернулась к Букингемскому дворцу. Тут же нашлись голосистые дирижеры, и толпа стала хором выкрикивать: «Мы хотим Чемберлена! Мы хотим Невиля!» Ждать долго не пришлось. Мощный сноп света ударил в двери балкона, на котором появились король с королевой и премьер-министр с женой, прибывшей во дворец раньше мужа. Король сунул руки за спину, словно прятал что-то, а Чемберлен, смело двинувшись к самой балюстраде, поднял правую руку с вытянутой ладонью. Толпа запела «Он чертовски славный парень», затем «Правь, Британия!», а Чемберлен все стоял и стоял со вскинутой рукой, будто подражал Гитлеру в выносливости.
От Букингемского дворца Гришаев повлек Антона к резиденции премьер-министра: там готовилась особая встреча. Знакомый Антону коридор со стороны казармы кавалергардов был закрыт, и им пришлось выбраться на Уайтхолл. Тысячи людей двигались по Уайтхоллу, устремляясь к узкому глубокому тупичку — Даунинг-стрит.
Тупичок был перекрыт плотной черной стеной: полисмены в черных накидках и черных касках стояли в несколько рядов плечом к плечу. Перед ними шумела толпа — человек сорок-пятьдесят — с красными флагами, на белых плакатах было написано: «Спасти Чехословакию!», «Позор тем, кто предал и продал Чехословакию Гитлеру!», «Долой мюнхенское соглашение!» Полицейский офицер уговаривал демонстрантов разойтись, а их руководители так же настойчиво убеждали полицейского офицера пропустить демонстрантов на Даунинг-стрит. Антон заметил среди демонстрантов Макхэя и Хартера, Беста и Дженкинса. Он был уверен, что где-нибудь поблизости находится и Пегги, ему хотелось отыскать глазами девушку, но Гришаев увлек его за собой: специальный пропуск, который выдавался Скотленд-Ярдом журналистам, легко разомкнул полицейское оцепление.
