Василий Шульгин - Три столицы
Существует много версий этих событий. Чекист-невозвращенец Г. С. Агабеков утверждал, что среди террористов был агент ГПУ Опперпут. Но он исчез. Взрывчатка была обнаружена случайно в общежитии сотрудников ГПУ. Делались выводы, что Опперпут нарочно не показал дома, где жили ответственные сотрудники ОГПУ, и что Мария Владиславовна сама пристрелила Опперпута после этого.
Есть свидетельство красноармейца Репина о гибели двух террористов на военном стрельбище. «В интервале между двумя мишенями стоят рядом мужчина и женщина, в руках у них по револьверу. OiiH поднимают револьверы кверху. Женщина, обращаясь к нам, кричит: «За Россию!» и стреляет себе в висок. Мужчина тоже стреляет, но в рот. Оба падают».
В Ленинграде террористы бросили гранату в Центральном партклубе. Пострадали 26 человек. Террористы ушли в Финляндию. Радкевич, муж Марии Владиславовны, в 1928 году бросил бомбу в бюро пропусков ОГПУ. Бежал и, окруженный под Подольском, застрелился.
Вскоре один из руководителей террора Бубнов сделал вывод, что Кремль охраняется как крепость, а для мелкого террора не стоит терять людей. «Прежде всего, рассчитывать на массовое пробуждение активности в СССР нам не приходится. Хорошо мечтать о народном терроре, сидя за границей… а войдите в шкуру полуголодного, вечно борющегося за кусок хлеба забитого обывателя СССР, постоянно дрожащего перед гипнозом всемогущества ГПУ, с психологией, что сильнее кошки зверя нет…»
Шульгин в июне 1927 года написал две статьи, озаглавив их «Сидней Рейли» и «Опперпут» и собираясь напечатать их в газете «Возрождение». Сведения для этих статей ему сообщили конфиденциально, но не разрешали пока печатать, чтобы не повредить делу…
И его опередил Владимир Бурцев, которого Шульгин назвал «ветераном политических разоблачений».
8 октября в «Иллюстрированной России» появилась его статья «В сетях ГПУ».
«Нет ничего тайного, — писал Бурцев, — что не стало бы явным.
Лет 15–20 тому назад мне пришлось заниматься разоблачением провокаторской деятельности охранных отделений. Я много писал об их Азефах и Гартингах, Зубаровых и Комиссаровых. В то время эти наши рассказы произвели потрясающее впечатление на общественное мнение и у нас в России и во всем мире… Даже русское правительство в лице Столыпина — по крайней мере официально — старалось отгородиться от провокаторов…
Помню, в редакцию моей газеты «Будущее», издававшейся в Париже, приходили с выражением сочувствия моим разоблачениям не только революционеры, но и представители самых умеренных государственных течений. С горячим протестом против провокаций приходили ко мне в редакцию — Луначарский и Зиновьев, Чичерин и Литвинов…
Но вот они сами пришли к власти, и отношение их к провокации резко изменилось.
Они усовершенствовали бывшие охранные отделения и заменили их ГПУ…
В настоящее время подчинена сыску вся жизнь в России. Все пронизано провокацией. На сыск и провокацию брошены огромнейшие средства, о которых не могли и мечтать старые охранные отделения…»
Бурцев рассказал историю вербовки Якушева-Федорова. «Ему грозили смертной казнью, требуя признаний. Он долго не сдается. На этот случай ГПУ придумало верный способ, как вырвать раскаяние у самых упрямых арестованных, способ, на который до сих пор, казалось, не был способен решительно никто в мире. Этот способ допроса изобрели большевики, и они об этом говорят с самодовольством как о средстве, перед которым никто не может устоять»[55].
Бурцев рассказал о заграничных поездках Якушева и Опперпута, о доверии к ним эмигрантов, о «человеке необычайной смелости» В. В. Шульгине, которому устроили нелегальный поиск сына под непосредственным руководством ГПУ и даже попросили написать книгу воспоминаний и проредактировали ее.
Это был тяжелый удар. Достоверность «Трех столиц» да и репутация Шульгина, несмотря на благожелательный тон Бурцева, в глазах эмигрантов подрывались. Он это почувствовал сразу. Как политическая фигура Шульгин переставал существовать, но он сделал отчаянную попытку спасти свое реноме.
25 октября Струве отвел несколько полос в своей газете «Россия» шульгинскому послесловию к «Трем столицам», предварив их предисловием «Разоблачения» В. Л. Бурцева и какая им цена?». Они, мол, полезны, но используются активными противниками борьбы с большевиками во главе с Милюковым. Они разоружают. Струве задается вопросом: был ли «Трест» просто созданием ГПУ или сложным переплетом большевистской провокации и противобольшевистской борьбы? Он склонен утверждать последнее, пытается уловить евразийскую идеологию у части «Треста». В провокаторстве же Опперпута его смущает то, что он помог многим подпольщикам избежать ареста. Кто Опперпут, «пока никто, кроме самого ГПУ, не может с полной достоверностью сказать».
ГПУ не сказало. Может быть, это сделает КГБ?..
А пока вернемся к шульгинскому послесловию, из которого я уже обильно черпал нужные сведения. О свиданиях с Якушевым-Федоровым, об истории написания «Трех столиц». А теперь о «провокаторстве» Опперпута, о котором Федоров и Антон Антонович все шлют зашифрованные телеграммы.
Заодно Шульгин излагает то, что узнал из записок Опперпута о судьбе Сиднея Рейли, которого тоже пригласил в Россию «Трест» и поселил на даче под Москвой. Обещано было, что с ним ничего не случится. Когда стало понятно, что Рейли арестуют (по приказу Сталина), Якушев-Федоров пришел в отчаяние и даже грозил «застрелиться», по словам Опперпута. Рейли гордо заявлял, что среди английских офицеров не бывает предателей, и отказывался давать показания. Он хотел вырваться и написать книгу «Великий блеф». Его «обрабатывали» и водили по ночам на расстрелы. Один из чекистов говорил Опперпуту: «Эти иностранцы не могут выдерживать таких картин — просьб о пощаде убиваемых в соединении с матерщиной палачей; это на них так действует, что они готовы после этого на все, лишь бы вырваться на свободу, вырваться на родину и там разоблачить то, что мы тут делаем; они забывают, что разоблачать не придется…»
Рейли повели на прогулку на Воробьевы горы и там его застрелил «лучший стрелок ГПУ» — товарищ Ибрагим.
Одновременно инсценировали схватку на финляндской границе, чтобы создать впечатление — будто бы Рейли убили при переходе границы.
Свое возвращение Шульгин потом приписывал еще и компенсации, которую в ОГПУ обещали Якушеву за Рейли. У Чебышева есть упоминание о том, что, когда после ареста Рейли советский представитель заявил об этом английскому посольству в Берлине, секретарь посольства сказал:
— Правительство его величества не посылает секретных агентов в Россию, и у нас нет сотрудника, которого бы звали капитаном Рейли. Гуд монинг, сэр!
А речь шла о друге Черчилля.
Есть у Чебышева сведения и о том, что настоящая фамилия Опперпута — Упениньш, что он был сыном зажиточного латвийского крестьянина, родился в 1894 году, учился в Рижском политехникуме, в 1915 году поступил в Алексеевское военное училище, воевал на Западном фронте и в Закавказье. Во время Октябрьского переворота арестован, доставлен в Смольный, освобожден, служил в военном комиссариате, а с 1920-го судьба его нам известна… Завербовали их с Якушевым на Лубянке с помощью «химических средств».
Чебышев считал, что цель ГПУ при создании «Треста» — заставить отказаться от террора, поверить в перерождение советского режима и во «внутренний взрыв».
6 июня 1927 года Чебышев записал в дневнике:
«Один из общественных деятелей стал утверждать, что «Опперпут может играть комедию и теперь». Шульгин справедливо заметил, что непонятно тогда, зачем ему надо было бежать и прикидываться перебежчиком. Он мог продолжать прежнюю игру, ведь его же «белые» считали своим! Какая надобность была ликвидировать целую организацию?..
Шульгин сидел около большой лампы с громадным белым абажуром. На нем была кофта жены, черная, с каким-то бело-серебряным кабалистическим узором. У него было хорошее, молодое, взволнованное лицо…»
Но вернемся к послесловию Шульгина, где Шульгин подвел итоги деятельности «Треста». Все одурачены, летели как бабочки на огонь. Шульгина выпустили, видимо, потому, что нагрузили ответственным поручением — привлечь симпатии Врангеля к «Тресту».
«Трестовики», — писал Шульгин, — которые защищали мою жизнь перед Сталиным или кем-нибудь из них (а, надо думать, такие собеседования были) могли орудовать этим аргументом». Однако Врангель проявил острую проницательность. Ну а кому пошла на пользу книга «Три столицы»?
Мне кажется, что любопытна вся концовка послесловия:
«Якушев знал, приблизительно, мое настроение. Я не скрывал, что считаю погромное разрешение еврейского вопроса великим бедствием для будущей России со многих точек зрения, а также разделял его точку зрения, что террор надо применять с умом. Кроме того, было совершенно ясно, что возрождающаяся, несмотря на большевиков, Россия произвела на меня сильное впечатление и что это не может не отразиться на том, что я напишу.
