Жан-Пьер Шевенман - 1914–2014. Европа выходит из истории?
Французы, к которым обращался Гейне, почти что его услышали, оставшись верны картине, нарисованной мадам де Сталь. Стоило Тьеру в 1840 г. начать разглагольствовать о «возвращении» Франции к ее «естественным рубежам» на левом берегу Рейна, как в Германии появились две патриотические песни: «Die Wacht am Rhein» («Стража на Рейне») Макса фон Шнекенбургера и «Deutschland über alles» («Германия превыше всего») Гофмана фон Фаллерслебена. Франция ответила двумя поэмами: задиристым стихотворением Альфреда де Мюссе «Nous l’avons eu, votre Rhin allemand…» («Он был нашим, ваш немецкий Рейн…») и пацифистским творением Альфонса де Ламартина «La Marseillaise de la paix» («Марсельеза мира»). Тьер был отправлен в отставку и заменен на Гизо, и эта краткая песенно-поэтическая перестрелка быстро была позабыта.
Германские симпатии французской элиты и интеллигенции (Бальзак, Нерваль, Гюго, Ренан и др.) сохранялись вплоть до войны 1870–1871 гг.
Я уже говорил, цитируя Клода Дижона, о том, как потрясло Францию поражение и сколь мощный комплекс неполноценности оно породило. Именно в этот период правые и крайне правые взяли на вооружение идею нации, которая до того ассоциировалась исключительно с наследием Французской революции, только революционное прочтение истории они заменили на реакционное: землей и мертвыми у Барреса; католической и римской идентичностью, направленной против разлагающих национальный дух меньшинств (евреев, протестантов, масонов), у Шарля Морраса. Для Морраса отрицание универсалистских ценностей будет важнее, чем антигерманизм, что ярко проявится в 1940 г., когда он поддержал Петена. Парадоксальна судьба организации «Аксьон франсез», которую израильский историк Зеев Штернхал считает прародительницей фашизма. На мой взгляд, фашизм большим обязан Жоржу Сорелю, чем Шарлю Моррасу. В 1940 г. французский национализм, во второй раз столкнувшийся с поражением и, что важнее, со своими внутренними противоречиями, рухнет на взлете. Автор книги «Киль и Танжер» ясно покажет, что его ненависть к Республике была сильнее, чем обожествление Франции и германофобия.
Поражение 1940 г. стало для многих французов, которые через него прошли, таким несмываемым унижением, что простить Германию было для них почти что немыслимо. Этот крах, который нельзя понять, не учитывая тот накал социальной и идеологической борьбы, которая раздирала довоенную Францию, вызвал у переживших его поколений мощнейший приступ антигерманизма. Его истоки как в самом поражении, так и в оккупации с ее тяготами. Чувство унижения – это сила, которая многое в истории объясняет. Однако и на этом берегу Рейна временная дистанция меняет восприятие прошлого и позволяет взглянуть на крушение Франции в 1940 г. как на эпизод «европейской гражданской войны» – этот концепт гораздо лучше подходит ко Второй мировой войне, чем к Первой. Война 1914–1918 гг. была воспринята как «европейская гражданская война» лишь узким кругом интеллигенции (Стефаном Цвейгом, Роменом Ролланом). В отличие от нее Вторая мировая действительно была не только конфликтом наций, но и столкновением идеологий, опиравшихся на различные политические и социальные силы. Эта гражданская война затронула также и Францию. Как писал, сравнивая поражения 1870 и 1940 гг., американский историк Майкл Говард[191], «генералы XIX в., так же, как их преемники 1940 г., стремились во что бы то ни стало избежать социальной революции, пусть даже ценой национальной капитуляции». Францию не случайно называют «страной Революции»: как показал Анри Гильмен, ее буржуазия все так же продолжала страшиться народа, на который ей с 1792 по 1794 г. пришлось опереться, чтобы завоевать власть. Вспомним о том, как один из идеологов национал-социализма в 1940 г. заявил, что поражение Франции стало также (а возможно, и в первую очередь) поражением идей 1789 г. Для тех французов, кто сделал выбор в пользу сотрудничества с немцами, это решение было мотивировано, скорее, не классовыми, а идеологическими соображениями, пусть даже Пьер Лаваль в 1941 г. дал ему национальное обоснование: «Европа будет немецкой. Если мы хотим, чтобы Франция нашла свое место в завтрашней Европе, ей следует быть на одной стороне с Германией».
Через семьдесят лет после окончания Второй мировой войны страсти поулеглись. На обоих берегах Рейна историческая дистанция позволяет не позабыть пережитое, а вместе взглянуть на то прошлое, «которое не желает уходить в прошлое». Как и в Германии в 1933 г., во Франции Гитлер воспользовался сообщничеством консервативных классов. Он использовал Петена, как до того использовал Гинденбурга. А режим Виши, точно так же, как и нацистский, стремился стереть все следы существования Республики. У каждого народа, конечно, своя история. Однако общие рамки интерпретации позволяют отказаться от черно-белых оценок и клише.
Национальные истории Франции и Германии так давно и так тесно переплелись, что мы должны вместе понять, через что прошли в свете тех вызовов, которые, хотим мы этого или нет, вот уже целый век стоят перед миром. Ни один народ не может двигаться дальше, если не обретет разумное самоуважение. Это касается как немцев, так и французов, которые друг друга гораздо лучше поймут, если взглянут на прошлое в длительной исторической перспективе, а это требует сменить сам масштаб рассмотрения.
Асинхрония национальных историй и история Европы
Хронологическое несовпадение наших национальных историй: Германия стала нацией лишь после роспуска Священной Римской империи, в стороне от которой сформировалась Франция, не отменяет общности средневековых корней и наследия, а также параллелизма интеллектуального и художественного развития (Возрождение, кальвинистская или лютеранская Реформация, дух Просвещения [Aufklärung], индустриальная революция, либерализм и социализм). Две мировых войны – но, повторюсь, в очень разной степени – были одновременно войнами национальными и всплесками европейской гражданской войны, в которой столкнулись различные социальные системы и антагонистические течения мысли (либерализм, коммунизм, фашизм). Это напряженное идеологическое противостояние охватило всю Европу: сначала Россию и Италию, потом Германию, Испанию и Францию. Всплеск антисемитизма произошел по обе стороны Рейна почти одновременно. Публицистика Дрюмона стала французским ответом на писания немца Поля де Лагарда. Пока историк Тройчке строил в Германии свои антисемитские теории («евреи – наше несчастье»), во Франции, родине человека, был публично разжалован капитан Дрейфус – именно в этот день Теодор Герцль, основатель сионистского движения, как считается, окончательно укрепился в своих идеях. А что можно сказать о продлившемся сорок лет интеллектуальном лидерстве «Аксьон франсез» среди французских правых? Режим Виши означал нечто большее, чем покорное подчинение победителю; на его периферии возникло настоящее фашистское движение: в оккупированном Париже процветали коллаборационисты, открыто поддерживавшие нацистов. При этом нельзя забывать о том, что во Франции, где идеи 1789 г. пустили глубокие корни, антисемитизм, как отмечают Фриц Штерн и Йошка Фишер[192], встретил более активное сопротивление, чем в других странах и тем более чем в Германии.
Идеологические границы не совпадают с границами национальными. Клод Шейсон, тогда молодой фронтовик, посланный в 1948 г. в Бонн, рассказывал о том, как между ним и молодыми немцами, которые всего тремя годами раньше воевали на Восточном фронте, быстро установились доверительные отношения. «С ними, – вспоминает он показательный случай, – мне было легко найти общий язык. С чем это связано? Всех нас в юном возрасте судьба забросила на войну. Мы были победителями, мы были побежденными. Все мы отчасти стыдились того, во что за эти годы превратился наш народ, наша буржуазия. Мои немецкие товарищи – да, я называю их «товарищами» – знали, что их отцы, их дядья поддерживали национал-социализм, точно так же, как я знаю, что моя родня по отцу была из «петенистов». Просто поразительно, насколько легко мы поняли друг друга!»[193]
Я не склонен переносить на народы ответственность, которую они никогда не несли, но Клод Шейсон прекрасно показывает, как легко идеи – в том числе идеи покаяния – пересекают национальные барьеры. Тем не менее национальные идентичности никуда не исчезли, а политики, даже самого решительного толка, если и могут как-то на них повлиять, то лишь в длительной исторической перспективе. Игнорировать эти факты – значит предаваться самообману.
Итоги Елисейского договора
Пятьдесят лет прошло с момента заключения легендарного Елисейского договора, который я вновь перечитал в брошюрке, которую нам раздали в Берлине. Внешняя политика, оборона, образование и молодежь: программа, которую он наметил, была прекрасна. Единственная беда в том, что она так и не была реализована! Я приведу два примера.
– Совместная франко-германская оборона
