Жан-Пьер Шевенман - 1914–2014. Европа выходит из истории?
Тем не менее немцы долго питали к ней теплые чувства. Гёте, великий Гёте, был настолько свободен от национализма, что, услышав от Наполеона, как тот в бытность молодым генералом носил в своем мешке томик «Страданий юного Вертера», был буквально очарован французским императором. Что уж говорить о Гегеле, который, увидев из окна Наполеона, провозгласил его «мировым духом верхом на коне»? Лишь позже отношения пошли по нисходящей. 1813–1945 гг.: сто тридцать два года (ровно столько, сколько продлилась оккупация Алжира Францией) между «освободительной войной» против наполеоновской империи и разгромом нацистской Германии. За этот короткий период разразилось четыре франко-прусских или франко-германских войны. Но что в масштабе истории значат эти сто тридцать два года?
Здравое отношение к франко-германскому прошлому
Я мечтал о том, как могло бы выглядеть здравое отношение к франко-германскому прошлому, если бы у нас хватило смелости честно его обсудить. История как череда претензий, которые Франция и Германия бесконечно предъявляют друг другу (1813–1945), сегодня уже не актуальна. Потомки Хлодвига (Clovis – для французов, Chlodwig — для немцев) и Карла Великого (Charlemagne или Karl der Große), народы Франции и Германии, появившиеся на свет благодаря одному и тому же синтезу франкской аристократии и сохраненного церковью римского наследия, могут считать себя близкими родственниками, а то и попросту братьями. Для немцев история германских королевств, образовавшихся на развалинах Римской империи, – это часть их собственного прошлого. Средневековая Священная Римская империя мечтала возродить наследие Древнего Рима. Для французов, однако, крещение Хлодвига в Реймсе епископом Ремигием означает нечто большее, чем просто слияние двух начал, – само рождение Франции. Карл Великий перенес свою столицу из Лана в Аахен, однако в школах, которые учредил его сановник Алкуин, преподавали латынь. Да и чем была та «милая Франция», о которой перед гибелью в Ронсевальском ущелье помышлял франко-германский герой Роланд? В действительности разделение двух народов произошло по Верденскому договору (843 г.), заключенному через полтора года после того, как Карл Лысый и Людовик Немецкий обменялись Страсбургскими клятвами: первый на романском языке, а второй – на германском. Всякий знает, что братья могут быть совсем не похожи друг на друга (не забудем еще о том, что французы с востока страны по своей психологии и характеру вовсе не так далеки от своих германских соседей)[187].
Вот почему я считаю, что французам и немцам так важно вновь научиться вместе обсуждать свое общее прошлое, причем не только историю XX в., а события как минимум со времен Вестфальских договоров, завершивших Тридцатилетнюю войну.
Как утверждают немецкие историки, эти договоры позволили Франции разделить Германию и установить свое господство в Европе. Эммануэль Ле Руа Ладюри поведал мне об одном своем дружеском диалоге с Гюнтером Грассом: «Какая досада для франко-германских отношений, – сказал ностальгирующий французский историк, – что Бисмарк пожелал аннексировать Эльзас и Лотарингию!» На что немецкий писатель ему возразил: «Какая досада, что Людовик XIV пожелал аннексировать Страсбург!»
Могли ли до 1789 г. династические конфликты трактоваться как конфликты между народами? Не думаю: эльзасцы сохранили свои свободы, а их провинция внутри Французского королевства продолжала считаться «иноземной». Были ли они где-то, кроме Страсбурга, вообще привязаны к Священной Римской империи? Эльзасцы всего лишь поменяли сюзерена, и Париж был от них не дальше, чем Вена. Тем не менее после Вестфальских договоров французские армии впервые вступили на германскую территорию. Величественные руины Гейдельбергского замка напоминают о ранах, которые задолго до революции французы нанесли «Германиям».
Тем не менее Гюнтер Грасс, на мой взгляд, упускает один важный факт: Вестфальские договоры лишь положили конец религиозным войнам между протестантскими князьями и германским императором, который остался католиком. Пусть даже Мазарини в 1643 г. отправил Тюренна поддержать шведов, чтобы укрепить позиции протестантских князей, подобно тому, как в XVI в. Генрих II сблизился с протестантскими князьями, входившими в так называемую Шмалькальденскую лигу, французы не были зачинщиками Тридцатилетней войны, начавшейся на Белой горе в 1618 г. Франция стремилась разжать тиски, в которые ее заключил Карл V, правивший и в Испании, и в Священной Римской империи. Религиозные войны в Германии были ей лишь с руки, подобно тому, как великий курфюрст Бранденбурга, будущий король Пруссии, воспользовался отменой Нантского эдикта в 1685 г., чтобы привлечь в Берлин цвет французских гугенотов. Обсуждать историю наших стран было бы намного проще, если бы мы сосредоточились на том, в чем они были схожи. Истории отдельных наций нельзя отделить от судеб всей Европы, точно так же как невозможно рассуждать о Европе, игнорируя роль образующих ее наций.
Немецкое национальное чувство будет пробуждено Французской революцией и Наполеоном. Конечно, уже в 1784 г. мы читаем у Гердера рассуждения о том, что французская культура склонна к интеллектуализму, суха и манерна и даже, что французский язык искусствен, – этот тезис в 1807–1808 гг. будет подхвачен Фихте в его знаменитой «Речи к немецкой нации».
Однако немецкое национальное чувство действительно пробудится в 1806 г. после битвы при Йене и разгрома прусской армии, созданной великим Фридрихом. В том же году Наполеон после победы при Аустерлице распустил Священную Римскую империю германской нации. «Освободительные войны» 1813 г. помогут немецкому национальному чувству выкристаллизоваться вокруг Пруссии, возрожденной ее великими реформаторами: Штейном, Гарденбергом и Гнейзенау. Два года спустя Блюхер и его прусаки нанесут армии Наполеона смертельный удар при Ватерлоо. Когда перечитываешь Фихте, ясно видишь, что он конструирует немецкую нацию как зеркальное отражение Франции. Он противопоставляет изначальный, «первичный» язык германцев (die Ursprache) и французский – деградировавшую позднюю латынь. Отсюда недалеко до идеи Volk – для Фихте, хотя он и остается человеком Просвещения, немецкий язык оказывается самым надежным путем к постижению универсального (этот тезис в свое время развивал и Лейбниц).
Несмотря на то, что немецкое национальное движение возникло как реакция на Наполеоновскую экспансию, оно изначально было демократическим. В первой половине XIX в. Франция под влиянием мадам де Сталь продолжала видеть в Германии прежде всего нацию, не знающую равных в философии, искусствах и науках. Образ, созданный писательницей, отсылал к уже ушедшей эпохе – обществу германских князей и их придворных времен Наполеона. Гёте, умерший в 1832 г. в Веймаре, был последним, кто воплощал дух и стиль мысли, не затронутые политическими борениями того времени. Немцы дали ему прозвище «великий язычник». В своих «Беседах с Эккерманом» он замечал, что французы, конечно, народ с острым умом, но… «им недостает благочестия». Наблюдение тем более точное, что прозвучало издалека: у французов действительно нет чувства трансцендентного. Из всех народов они наименее религиозны, так, словно бы их национальный характер был сформирован картезианством и философией XVIII в. И это свойство не может не затруднять общения со столь религиозным или по крайней мере сосредоточенным на рефлексии народом, как немцы.
Рождение национального чувства, первые шаги романтизма, суть немецкой философии природы (Шеллинг) и истории (Гегель) полностью ускользнули от мадам де Сталь и французов в целом. Книга «О Германии» Генриха Гейне, опубликованная через двадцать пять лет после одноименного труда Жермены де Сталь, гораздо точнее описывает и тоньше улавливает дух романтической литературы и господствовавшее тогда в Германии настроение: «Вы, французы, в течение последних пятидесяти лет постоянно были на ногах и потому устали; мы, немцы, сидели до сих пор у письменного стола и комментировали старых классиков и хотели бы слегка поразмяться»[188]. Он продолжает: «Немецкая философия есть важное дело, касающееся всего рода человеческого»[189]. И далее в письме к издателю: «Немцы никогда не отказываются ни от одной идеи. […] В этой методичной стране все должно быть доведено до конца, сколько бы времени это ни требовало». И в заключение главы под названием «От Канта к Гегелю»: «Немецкий гром… грянет […]. В Германии будет разыграна пьеса, по сравнению с которой Французская революция покажется лишь безобидной идиллией»[190].
Французы, к которым обращался Гейне, почти что его услышали, оставшись верны картине, нарисованной мадам де Сталь. Стоило Тьеру в 1840 г. начать разглагольствовать о «возвращении» Франции к ее «естественным рубежам» на левом берегу Рейна, как в Германии появились две патриотические песни: «Die Wacht am Rhein» («Стража на Рейне») Макса фон Шнекенбургера и «Deutschland über alles» («Германия превыше всего») Гофмана фон Фаллерслебена. Франция ответила двумя поэмами: задиристым стихотворением Альфреда де Мюссе «Nous l’avons eu, votre Rhin allemand…» («Он был нашим, ваш немецкий Рейн…») и пацифистским творением Альфонса де Ламартина «La Marseillaise de la paix» («Марсельеза мира»). Тьер был отправлен в отставку и заменен на Гизо, и эта краткая песенно-поэтическая перестрелка быстро была позабыта.
