Жан-Пьер Шевенман - 1914–2014. Европа выходит из истории?
Единственный на сегодняшний день успешный пример транснациональной демократии – Гельветическая конфедерация. Да и та, стоит заметить, вряд ли бы состоялась, если бы у немецкоязычных кантонов (более трех четвертей населения) не было явного численного преимущества. По крайней мере, там существует чувство общности: гражданин Женевы ощущает себя таким же «швейцарцем», как и житель Базеля. Однако подобное чувство возникло не за один день – для этого понадобились столетия. Все опросы общественного мнения, а также любые выборы ясно показывают, что в Европе общая идентичность намного менее значима, чем национальная принадлежность. Вот почему невозможно создать «оторванное от почвы» европейское гражданство. Фундамент единства – промежуточное звено в виде национального гражданства, в которое предстоит вдохнуть европейский дух. Да и сама швейцарская демократия опирается на кантоны: гражданин Юры, даже если живет в Вале или, что случается чаще, в Базеле, все равно остается юрассийцем.
Можно ли воспроизвести швейцарское чудо? Реальность, видимо, чаще всего подтверждает правоту закона, некогда сформулированного Токвилем: «Обычно мы приходим к одному из двух результатов: самые могущественные из объединившихся народов берут полномочия федерального правительства в свои руки и начинают властвовать от его имени […], либо федеральное правительство вынуждено опираться на свои собственные силы, […] и Союз обрекает себя на неспособность действовать». Первый сценарий стал просматриваться на горизонте, когда во время обсуждения второго плана помощи Греции Европейский совет в октябре 2011 г. взял паузу, чтобы дождаться «зеленого света» от германского Бундестага.
Я знаю, что многие не хотят слышать о том, что именно канцлер Германии в 2008 г. настояла, чтобы основные положения Европейской конституции были зафиксированы Лиссабонским договором. Именно она в 2012 г. навязала, не изменив в нем ни строчки, Договор о стабильности, координации и управлении. В нормальной демократии всякий должен иметь возможность напомнить о таких фактах. Однако сегодня, похоже, это уже не так просто. Те, кто из конформизма или из интереса готов мириться с Европой, где правит немецкий ордолиберализм, стремятся пресечь любые споры по этому поводу. Они забывают о заявлении Ангелы Меркель, которое прозвучало на страницах Le Monde 25 января 2012 г.: «Здесь, в Европе, мы больше не можем общаться друг с другом на языке дипломатии. Нам следует, как и во внутренней политике, обсуждать любые проблемы без обиняков и точно так же их разрешать»[149].
Что позволено первым лицам Германии, похоже, не всегда разрешено французским лидерам. Право вмешательства, как все хорошо знают, применяется лишь в одном направлении. Когда у французских элит исчерпаются прочие аргументы, они вынуждены будут признать: на их взгляд, господство Германии в Европе несоизмеримо лучше, чем «неспособность действовать», – второй исход, который, по мысли Токвиля, может ждать федерацию.
Наши элиты не понимают, что баланс сил между Францией и Германией, о котором в 1950 г. как раз договаривались Жан Монне и Конрад Аденауэр, мог бы способствовать – и еще, конечно, поспособствует – тому, чтобы идея Европы стала для всех европейских народов более притягательной.
* * *Правящим элитам Франции, которые вот уже сорок лет вкладывают все свои силы и ресурсы республики в проект единой валюты, который сегодня ускользает из-под их контроля, чрезвычайно трудно признать, что они завели нас в тупик. Они приравняли успех плохо просчитанного (если судить по деиндустриализации Франции) европейского проекта к национальным интересам страны. Ганс Дитрих Геншер, который тогда был министром иностранных дел ФРГ, рассказывает, что Франсуа Миттеран 29 ноября 1989 г. в своем кабинете в Елисейском дворце сказал ему: «По какому пути хочет пойти Германия? По старым дорожкам, приводившим ее к мечтам о том, чтобы из центра Европы властвовать над континентом? Или по европейскому пути, по которому до сих пор шла Федеративная республика? Если вы выберете старые дорожки, мы не станем противиться германскому объединению, потому что его час пришел. Однако вы возвратитесь к ушедшим временам альянсов»[150]. Идея единой валюты была экономической ересью и вдобавок, родившись в ответ на объединение Германии, притупила бдительность тех, кто должен был, насколько возможно, поддерживать изначальный паритет между Францией и Германией в интересах всей Европы. Следовало бы вернуть себе поле маневра, которым страна располагала до 1983 г., и призвать сограждан к сплочению. Вместо этого мы еще глубже засунули голову в капкан.
Ответственность французских правящих классов
После 1974 г. французские лидеры явно смотрят на вещи через розовые очки. Они упустили из виду, что для развития Европы необходим баланс сил. Они не заметили впечатляющих талантов немецкого народа и его фантастического упорства, которое позволило Германии выбраться из той трясины, в которую ее загнали безумства нацистов, а также помогло ей восстановить свою экономическую мощь и превратиться в сильнейшую демократию в Европе. Большинство наших лидеров просто не осознали, что Европа, хотя и была нужна всем, в первую очередь требовалась Германии, стремившейся добиться объединения. Они недооценили преимущества, которые наш великий сосед получил, вновь став центром Европы, и его успехи в преодолении трудностей, связанных с интеграцией новых восточных земель. Они не воздали должное трудовым и организационным качествам немецкого народа и его умению «играть в команде». Из-за этого они с типично французским легкомыслием переоценили те преимущества, которые Франции все еще дарует ее история. Они не смогли на основе республиканской модели создать долгосрочный, амбициозный и непротиворечивый проект, который требуется Франции, чтобы утвердить свою роль в Европе (в интересах всех европейских стран) бок о бок с Германией, а не у нее в хвосте.
За редчайшими исключениями все французские лидеры в 1992 г. поддержали введение единой валюты. Хотя с тех пор прошло больше двадцати лет, они так и не поняли, в чем состоял изначальный изъян этого проекта. Никто из них не предложил ни одного серьезного исследования условий, при которых валютная зона, весьма далекая от «оптимальности», могла оказаться успешной. До недавнего времени – пока Франсуа Олланд и Жан-Марк Эро не поддержали предложения, сформулированные в докладе Галлуа, – они не желали понять, что каждой стране внутри еврозоны (и французская экономика тут, конечно, не исключение) требуется восстановить свою конкурентоспособность. После того как в 1990 г. объединение Германии полностью изменило баланс сил в Европе, оправдать их стало еще сложнее. Вместо того чтобы уяснить, насколько вызовы, стоящие перед Францией, если она стремится сохранить свою роль в Европе, станут более грозными, они предались сладким мечтам и самоуспокоению. Нежданный плод Маастрихтского договора, единая валюта, словно золотое руно, некогда добытое Ясоном, по их убеждению, освободила Францию от напряжения сил, которое требовалось, чтобы придать импульс нашей промышленности и выстоять в конкурентной борьбе с другими странами, в том числе с нашим могущественным соседом. Я помню, как высокие чиновники в частных беседах уверяли, что после введения единой валюты торговый дефицит Франции не будет иметь никакого значения!
Если говорить кратко, наши лидеры просто не поняли, как изменился мир. Когда в начале 2000-х гг. экономический рост помог сбалансировать государственные финансы, тогдашний президент республики публично заговорил о «заначке», которую правительство тотчас же поспешило распределить. Когда в 2003 г. канцлер Германии Шрёдер принялся сокращать зарплаты и социальные расходы, французские власти никак не отреагировали и не приняли меры, чтобы сохранить конкурентоспособность своей страны.
Однако не утратили ли наши политики связь с реальностью еще до введения единой валюты? Фактически отказавшись в 1983 г. от своей монетарной независимости, французские власти фактически встали на буксир марки, не желая слышать о том, что завышенный курс валюты неизбежно подорвет промышленную конкурентоспособность Франции, которая производит гораздо меньше товаров с высокой добавленной стоимостью и вдобавок еще не наверстала промышленное отставание от соседки, наметившееся сто лет назад. Они не поняли, что привязка франка к марке после объединения Германии приведет к взлету процентной ставки и резкому росту государственного долга (на 32 пункта ВВП с 1991 по 1998 г.). Охваченные царившими тогда настроениями, наши лидеры принесли промышленную политику на алтарь «политики конкуренции», отданной на откуп Европейской комиссии. Наконец, по неведению или из конформизма они – задолго до Маастрихтского договора – отказались от единственного орудия, которое у них еще оставалось: валютной политики.
