Жан-Пьер Шевенман - 1914–2014. Европа выходит из истории?
На сегодняшний день евро все еще продолжает дышать благодаря кислородной палатке, которую ему устроили с помощью поддерживающей валютной политики, но все понимают, что вечно так продолжаться не может. Всего несколько слов, произнесенных в июне 2013 г. главой Федеральной резервной системы США, хватило для того, чтобы процентная ставка подскочила по всей Европе, прежде всего в Италии, Испании и Португалии, вновь продемонстрировав, сколь «Евролэнд» уязвим. Рынки успокоило лишь заявление М. Драги, сделанное 4 июля 2013 г. («низкие, а то и очень низкие ставки на долгий срок»). Поле маневра чрезвычайно узкое. На следующий день, 5 июля, ЕЦБ устами Б. Кёре напомнил правительствам о том, что им срочно требуются «реформы». Сколь бы ни были велики совокупные таланты Б. Бернанке и М. Драги, мир оказался во власти нового «пузыря», который, лопнув, рискует вновь обнажить пороки, изначально заложенные в проект единой валюты.
К постдемократической Европе
В своей нынешней конфигурации Европа дошла до той точки, когда перед ней ясно встает вопрос о будущем демократии. Кризис евро и кризис демократии оказываются неразделимы. Отказ от валютного суверенитета привел к едва закамуфлированному отказу от суверенитета бюджетного. Договор о стабильности, координации и управлении свел роль парламентов к одобрению решений, принятых узким кругом технократов, занимающихся государственными финансами. Во Франции органический закон задает жесткие рамки для закона о государственном бюджете и ординарных законов. Из-за этого право парламентариев на законодательную инициативу и роль парламентских комиссий практически сошли на нет. Но могло ли такое случиться, если бы сама демократия во Франции постепенно не превратилась в фикцию? Нация пробудится лишь тогда, когда будет достигнут порог нетерпимого. Есть, правда, другая, более печальная, вероятность: народы порой смиряются со своим упадком, а нации (в данном случае французская) – с утратой былого величия. История дает множество примеров подобного безразличия к своей судьбе.
Конечно, с течением лет европейские институции также озаботились «дефицитом демократии», который со временем лишь нарастал из-за того, что народы, не понимая, куда движется европейская интеграция, постепенно утратили к ней интерес. В 1979 г. были введены всеобщие выборы в Европейский парламент. Однако если судить по идущей вниз избирательной явке (часто к урнам приходит меньше половины имеющих право голоса), то нетрудно убедиться, что выборы сами по себе не способны создать чувство общности, достаточно сильное, чтобы стать основой для демократической легитимности. Сколько бы европеисты на это ни сетовали, сегодня у Европы нет другого источника легитимности, кроме демократической легитимности отдельных наций. Вместо того чтобы любой ценой внедрять «европейские» институты, ускользающие от любого демократического контроля (Европейская комиссия, Европейский суд, Европейский центральный банк), стоило бы начать с того, чтобы помочь подлинно европейскому духу восторжествовать в действующих национальных институтах.
В том, что касается исполнительной власти в Европе, то после кризиса евро все больше решений принимается в Европейском совете, а Европейская комиссия (в которую сейчас входят двадцать восемь членов) постепенно отступает на второй план во всех сферах, кроме тех, где у нее есть четко очерченные прерогативы (внешняя торговля и конкуренция). В этой внутренней перенастройке европейских институтов нет ничего удивительного: в период кризиса легитимными считаются лишь те решения, которые исходят от национальных правительств и в ряде случаев – от национальных парламентов. Что до Еврокомиссии, которая после вступления Хорватии в ЕС состоит из двадцати восьми стран, то она, по всеобщему убеждению, потеряла и без того спорную функцию, которую составители договоров доверили ей, когда в нее входили лишь шесть участниц, – роль хранительницы договоров и так называемых «общих европейских интересов». Избрание председателя Европейского совета на два с половиной года с возможностью переизбрания (т. е. фактически на пять лет) продемонстрировало, как сместился центр тяжести европейских институтов: сколь бы ни были скромны его полномочия, Х. ван Ромпёй явно оттеняет Ж.-М. Баррозу. Этого вовсе не скажешь о верховном представителе Европейского союза по иностранным делам и политике безопасности К. Эштон! Вероятно, что будущий председатель Европейского совета лишь еще дальше отодвинет на второй план Европейскую комиссию и ее председателя.
Стоит ли говорить о полном провале Европарламента, который по Лиссабонскому договору получил право совместного принятия решений, но пользуется им столь непрозрачно, что не помогает справиться с демократическим дефицитом, а лишь усиливает его в меру своих, не столь уж слабых, сил. На пленарных заседаниях каждый депутат (всего 751 человек), выступающий на одном из двадцати трех официально признанных языков, имеет в своем распоряжении три минуты, чтобы высказаться. В тот момент, когда переводчики, часто вынужденные прибегать к помощи одного из пяти «языков-посредников», успевают договорить, слово уже берет следующий оратор. В итоге содержательный разговор и полемика возможны только на заседаниях комиссий. Однако даже в тех случаях, когда вопрос удается обсудить по существу, результаты голосования в Европарламенте мало на что влияют. Кто во Франции (да и в других странах) знает, как зовут его евродепутата? Конституционный суд в Карлсруэ, который в Германии остается высшей правовой инстанцией, в знаменитом решении 2011 г. (по иску о Лиссабонском договоре) постановил, что Европейский парламент – это не настоящий парламент, поскольку не существует «европейского народа», а совокупность представителей двадцати восьми стран. Кроме того, у Европейского парламента нет ни права законодательной инициативы, ни права вносить поправки в уже существующие законы.
Этот псевдопарламент служит дымовой завесой, помогающей ответить на критику со стороны тех, кто утверждает, что европейские решения принимаются недемократическим путем. Так, 13-я статья Договора о стабильности, координации и управлении предусматривает для обсуждения бюджетной политики созыв «конференции», объединяющей представителей национальных парламентов и Европарламента. Помимо того что речь идет не о контроле над бюджетом, а о простом обмене мнениями с целью выработки «консенсуса», с какой стати европейская структура, включающая двадцать восемь стран, вмешивается в дела еврозоны, в которую входит лишь семнадцать государств, – это уже не просто лицемерие, а насмешка! Чтобы как-то исправить ситуацию, Ангела Меркель и Франсуа Олланд заговорили о том, чтобы создать в Европейском парламенте специальную секцию, занимающуюся делами еврозоны. Однако согласятся ли десять членов Евросоюза, не входящие в зону евро, чтобы все вопросы обсуждались без них? Представим, что из этого странного положения можно выйти, создав систему, устроенную по принципу матрешки: парламент еврозоны внутри Европейского парламента, аналогично тому, как внутри Европейского совета действует Совет евро. Однако это не поможет справиться с дефицитом демократии по той простой причине, что без чувства европейской общности Европейский парламент остается фальшивым. Точно так же, как ряса еще не делает вас монахом, выборы в отсутствие чувства общности не означают представительства. Хотим мы этого или нет, в глазах граждан Европа остается какой-то далекой субстанцией, и в чем состоят общие европейские интересы, мало кому понятно. Европа – это, конечно, цивилизация, но никак не исторически сформировавшаяся политическая сущность.
Вот почему в отличие от М. Монти и С. Гулар[146] я полагаю, что возвращение к Европейской ассамблее, объединяющей делегации национальных парламентов, было бы не отступлением, а шагом к демократии, поскольку помогло бы национальным парламентам лучше почувствовать европейскую повестку дня и придало бы решениям, принятым на ассамблее, бóльшую легитимность. Выдвинутый Гулар и Монти довод, что на страже «европейских интересов» должны стоять специальные депутаты, не учитывает того факта, что общие интересы не существуют в безвоздушном пространстве, в отрыве от интересов наций. Европу следует строить через нации, а вовсе не наоборот, как некогда предлагал Жак Делор[147].
Чувство общности, тайна демократии
Очень непросто создать транснациональную демократию. Монти и Гулар, как и другие федералисты, ссылаются на пример Соединенных Штатов Америки, словно те изначально не были тринадцатью британскими колониями. Они бесконечно цитируют «Записки федералиста», опубликованные в 1787–1788 гг. Александром Гамильтоном, Джоном Джеем и Джеймсом Мэдисоном, где речь идет о разделении полномочий между отдельными штатами и союзом, а также общей ответственности по долгам. Однако они не обращают внимания на то, что потребовалось больше века, чтобы воплотить эти идеи в жизнь, и уж тем более на различия между европейскими народами с их многосотлетней, если не измеряющейся тысячелетиями, историей, и английскими колониями с Восточного побережья, населенными недавними (максимум – полуторавековой давности) иммигрантами, говорящими на одном языке. Они утверждают, что федерация может возникнуть даже вне воли конкретного государства, и приводят в пример Род-Айленд, если говорить о США, и даже Баварию 1949 г., вошедшую в Федеративную Республику Германию[148]. Авторы упускают из виду тот факт, что, едва освободившись от британского владычества, США поспешили защитить свою независимость, провозгласив в 1823 г. «Доктрину Монро», требовавшую отдать дела Америки в руки американцев.
