Фердинанд Опль - Фридрих Барбаросса
В качестве последнего дополнения к тому «наброску» Италии, который живописал для нас бабенбергский историограф и который естественно ограничивает поле зрения лишь имперской ее частью, укажем еще и на лежащий вне Империи лагунно-островной город Венецию[471]. Еще Карл Великий в 812 году официально уступил ее Восточной Римской империи, но впоследствии она все более приобретала самостоятельный, независимый облик. Как важнейший торговый центр город превратился в существенный фактор развития экономических отношений эпохи и для Византии, и для западной Империи[472]. Эта роль становится очевидной прежде всего в связи с начавшимся с конца XI века движением крестоносцев. Благодаря подписанию договора контакты Венеции с западной Империей при Фридрихе I были облачены в зафиксированную правом форму уже к концу 1154 года, причем речь велась об обновлении более ранних соглашений[473].
Сообразно с господствующими позициями Венеции в Адриатике, особенно на Далматинском побережье[474], ее включение в рамки штауфеновской политики представляло собой важный регламентирующий фактор в отношениях с Византией. Правда, с началом схизмы дело обернулось явным ухудшением обоюдных связей, причем, несомненно, важная роль принадлежала здесь также мощной и энергичной политике Барбароссы в отношении североитальянских коммун, которая с его быстрым продвижением на восток Верхней Италии (Падуя, Тревизо, Феррара) непосредственно захватила окрестности города у лагуны. С начала шестидесятых годов Венеция была оплотом сторонников Александра III[475]. Одновременно и восточно-римский император Мануил видел необходимость в том, чтобы упрочить здесь свое влияние. Приморский город был тогда важным центром передачи финансовой поддержки, которую Византия могла оказывать борьбе коммун против Штауфена[476]. К концу 1160-х годов в процессе радикального ухудшения отношений города с Восточной Римской империей последовала переориентация венецианской политики[477]. Однако в первую очередь на ней сказался мотив торговых интересов, которые в 1173 году привели к участию города у лагуны в безуспешной, как оказалось, осаде Анконы имперским легатом епископом Кристианом Майнцским[478].
Час венецианцев в XII столетии пробил позднее, когда в 1177 году миротворческая встреча Фридриха Барбароссы и Александра III, покончившая со схизмой, была перенесена в их город. Тогда было обновлено и прежнее договорное урегулирование отношений с Империей, предпринятое в 1154 году. Вслед за этим начался постоянный рост торговли между Венецией и имперскими землями севернее Альп. Сам император тоже признал значение хозяйственной и финансовой мощи венецианцев, повелев делать здесь займы и тем самым воспользовавшись их способностями и возможностями в денежных операциях. Уже из его времени нам известно об одном постоянно пребывающем в Венеции немецком купце, Бернарде Тевтонце (Bernardus Teutonicus). С рубежа XII и XIII столетий резиденция Бабенбергов Вена вступает в торговые контакты с приморским городом. Немного позже основывается Фондако деи Тедески, центр немецкой торговли в Венеции[479].
Позиции Империи в собственно Верхней Италии, то есть в зоне, которую Оттон Фрейзингенский преимущественно держал в поле зрения в своем изложении, были бы, впрочем, охарактеризованы неполно, если не указать еще и на имперские владения, существовавшие там помимо наследства Матильды[480]. В то время как территориальные права Империи на востоке Верхней Италии лишь с большими затруднениями реконструируются по историческим памятникам, для западной части этой зоны, особенно пьемонтских земель, с так называемым «Перечнем столовых сборов римского короля» в нашем распоряжении имеется исключительно ценный источник, датируемый ныне чаще всего раннештауфеновской эпохой[481]. Таким образом, он особенно важен для характеристики имперской истории эпохи высокого Средневековья, рассматриваемой в этой работе. Он позволяет нам высветить правовладельческие основания, существовавшие как в Империи, так и в Италии, и выявляет один из существенных аспектов притязаний имперской власти на господство южнее Альп.
До сих пор мы пытались обрисовать в грубых чертах развитие Апеннинского полуострова в XII веке относительно его политико-географических признаков, причем позволяли себе расширить картину, нарисованную Оттоном Фрейзингенским, за счет некоторых существенных сфер и проблемных зон. Обратимся теперь с особым вниманием к вопросам внутренней структуры имперской Италии, прежде всего к ее социальным и институциональным условиям. Впрочем, и о них у бабенбергского историографа находятся интересные наблюдения с точки зрения одного из имперских князей своего времени. При этом в его описании доминирует феномен господства и могущества городов в Италии — феномен, который особенно бросается ему в глаза из-за своего различия с отношениями, обычными для германской части Империи, явно вызывая исключительное внимание и откровенную критику с его стороны. Правда, и эта картина происходящего в имперской Италии столь же неполна и так же нуждается в дополнениях, как и другие, уже отмеченные нами в этом смысле части сочинения Оттона. По существу, здесь он передает нам впечатление, выросшее из знакомства с положением дел в ломбардской области, в данном случае — особенно в районе Милана[482]. Уже во время первого итальянского похода Барбароссы эта местность определилась как болезненная зона итальянской политики Штауфенов: здесь уже обозначилось в зародыше будущее тяжелое противостояние с миром коммун[483].
Правда, общественная ситуация в королевстве к югу от Альп была намного сложнее и многограннее, чем явствует из взгляда бабенбергского историографа. Прежде всего — наряду с, без сомнения, чрезвычайно выразительным, а также и доминирующим во многих областях миром городов — надо указать на существование сильно иерархизированного феодального общества. При этом, с одной стороны, нужно вспомнить о большом числе известных знатных фамилий маркграфского и графского достоинства[484]. Однако, с другой стороны, необходимо подчеркнуть и то, что общественная структура в городах и тесно связанной с ними округе также ни в коем случае не определялась только бюргерскими элементами, а как раз существенным, именно типичным участием феодальных слоев[485]. При этом, естественно, следует обращать внимание на региональные различия. В горных, холмистых частях имперской Италии, как, например, в Лигурийских Апеннинах или также во многих областях Средней Италии, мы можем еще и в XII веке обнаружить явно доминирующие позиции знати, которая, впрочем, и там тоже видела себя в состоянии конфронтации с политическим влиянием городов. Совсем иной представала ситуация в равнинных областях Верхней Италии, особенно в долине реки По, где коммуны приобрели исключительно влиятельную, задающую тон силу. По сравнению с ними позиции клира в целом были сильно потеснены, и в первую очередь это коснулось городских епископов, которые к тому времени в подавляющем большинстве случаев уже склонились перед властью своих коммун или вынуждены были находить в отношениях с ними «modus vivendi»[486].
Чтобы привести хотя бы некоторые примеры из мира знати имперской Италии, укажем на маркграфские семейства Маласпина и Монферрат. Центр власти рода Маласпина[487] находился на территории лигурийских Апеннин. На востоке его границу составляла зона Монте-Бардоне (ныне перевал Ла-Чиза), на западе — район между Генуей, Тортоной и Пьяченцей. Ввиду господствующего положения перечисленных крупных коммун Маласпина считали себя находящимися в конфронтации с могущественными городскими противниками. В этом контексте необходимо рассматривать и их отношения с Империей, которые характеризуются большой амплитудой колебаний — от союза до вражды. С запада к местности, находившейся под их господством, примыкала обширная область, образованная владениями знати и простиравшаяся в направлении южного Пьемонта. Среди здешних господ можно назвать маркграфов Гави, Бусто и Савона, которые, правда, во времена Барбароссы не играли роли, сравнимой со значением Маласпина. Отношение этой знати к городам нередко знаменовалось именно типичным феноменом так называемых договоров «habitaculum», согласно которым аристократы вынуждены были часть года проживать в городе и тем самым подчиняться контролю со стороны коммуны.
Большое значение в мире итальянской знати XII века приобрел маркграфский дом Монферрат[488], основные владения которого были сконцентрированы на территории восточного Пьемонта, где местность Монферрато в области между Асти и По до сих пор носит имя этого рода. Приверженец Штауфенов Вильгельм Монферратский, который благодаря своему браку с Юдифью из рода Бабенбергов приходился зятем бабке Барбароссы, Агнессе из дома Салиев, весь период долгого правления Фридриха I представлял собой постоянную величину в рамках императорской итальянской политики. Лишь необходимость достигнуть компромисса с коммунами Верхней Италии, особенно произошедшее тогда примирение императора с Алессандрией, но также и территориально-политические противоречия между сыном Вильгельма, маркграфом Конрадом, и имперскими властями в Средней Италии[489], вызвали в конце 1170-х годов единственную перемену в этом постоянстве. На верхнеитальянской политической сцене эпохи Барбароссы усилил свое значение еще один графский род, имевший подобные же хорошие связи с имперской администрацией, — графы Бьяндрате[490] с ядром владений в области вокруг Новары. Граф Гвидо, что типично для ситуации современной ему знати, являлся одновременно бюргером города Милана. То, что он принял сторону государя, превратило его в чрезвычайно важную персону во время борьбы с «ломбардской метрополией». Его сын, носивший то же имя, при значительном содействии монарха был, несмотря на сопротивление папы, в 1158–1159 годах возведен на архиепископскую кафедру Равенны.
