Фердинанд Опль - Фридрих Барбаросса
Непосредственное влияние Империи на имперскую Италию существенно усилилось прежде всего с момента триумфа над Миланом, которому в марте 1162 года довелось пережить горькую судьбу разрушенного города. Применительно к городам это привело к назначению внешних, нередко немецких подеста (производное от potestas), которые действовали или наряду с сохранявшимися коллегиумами городских консулов, или даже единовластно. Известно, например, о назначении в Пьяченцу саксонца Арнольда фон Дорштадта, которому итальянцы за его пегую бороду дали прозвище Barbavaria. Другая возможность состояла в том, чтобы подчинить одному должностному лицу Империи несколько городов (Маркварду фон Грумбаху — Брешиа и Бергамо), окрестную область таких городов (Ламберту фон Нимвегену — территорию Кремы в округе Лоди) или даже не вполне определяемые городами зоны с собственными владельческими признаками (графу Госвину фон Хайнсбергу — Сеприо и Мартезану, то есть местность, традиционно оспариваемую друг у друга Миланом и Комо). Выселенные из своего города миланцы, как давний наиболее опасный элемент ломбардской антиимперской оппозиции, были отданы в подчинение собственному подеста — сначала епископу Генриху Люттихскому (Льежскому), затем другим.
Хотя мероприятия этих должностных лиц Империи, неприкрытое использование хозяйственных и финансовых возможностей этой высокоразвитой области и городов в целях, преследуемых Империей, по своей жесткости едва ли отличались от тех, которые раньше применялись самими коммунами, действия зарубежных господ должны были вести к нарастающему негодованию[499]. Напротив, штауфеновское имперское управление, распространившееся в то же самое время на Среднюю Италию, на этом пространстве нашло для себя благоприятные условия. Имевшиеся там структурные реалии — гораздо меньшее число центров коммунальной власти — делали более возможным вмешательство со стороны имперских властей. В Ломбардии нарастающее сопротивление должностным лицам государя, но также и, несомненно, неодинаковое обхождение с городами, например явное благоволение штауфеновской политики к Павии или Кремоне, приводили к беспорядкам, созданию питательной почвы для городских союзов и появлению их первых ростков, которые вскоре полноценно проявили себя как мощные силы противодействия штауфеновскому имперскому господству в лице Веронской лиги (Lega Veronese) на востоке Верхней Италии и Ломбардской лиги (Lega Lombarda) в главных ломбардских землях. Если в результате этого и потерпело неудачу утверждение собственного имперского управления в Ломбардии, и государь вынужден был в семидесятых и восьмидесятых годах XII века вступить на трудный путь компромисса с коммунами, то заключенный в 1183 году Констанцский мир, обозначивший конец многолетней борьбы, все-таки можно расценить как успех Империи. Отношения с миром коммун были тем самым направлены в упорядоченное русло, готовность обеих сторон к компромиссу привела к примирению. Мир обеспечил Империи не только налоговые сборы и, как следствие, финансовую базу штауфеновской политики, он и в политическом смысле открыл новые многообещающие возможности. Наряду с этим нельзя упускать из виду и благополучное сохранение возможностей для воздействия имперских властей на Среднюю Италию и влияния внутри нее: там в 1180-е годы структуры имперского управления смогли развиваться с определенным успехом и дальше.
Если, наконец, мы поднимем вопрос о смысле и реальной пользе итальянской политики Фридриха Барбароссы, столь остро дискутировавшийся в научной литературе начиная с середины XIX века, то сегодня уже твердо и без сомнений можно заявить о ее оправданности. Прогресс в исследовании раннештауфеновской эпохи применительно к этой проблематике очевиден настолько, чтобы разрушить анахронизмы. Несомненно, сначала необходимо указать на сильный побудительный момент, на расширение горизонта властителя, хотя в деталях уловить это вряд ли возможно. Благодаря ознакомлению с итальянской обстановкой Барбаросса столкнулся не только с большими проблемами, но и с политическими и экономическими возможностями нового свойства, и был вынужден искать ответы на эти вызовы. Итальянская политика, таким образом, породила процесс обучения, которое Штауфен воспринял и из которого извлек пользу. Выводы из него приводили монарха к пропастям, но также и к вершинам его правления и столь существенно определяют теперь его место в нашей исторической картине эпохи высокого Средневековья.
Однако наряду с этой пользой общего характера следует подчеркнуть прежде всего реальные политические выгоды, финансовые доходы, принесенные имперской политикой в отношении Италии. Требованием о взимании фодрума — сначала налога, ограниченного коронационным походом, — проявила себя тенденция к регулярному налогообложению, с системой регальных цензов, причем за уступку суверенных прав коммунам устанавливалась финансовая компенсация в пользу Империи. Но также и штрафные суммы, взыскиваемые с подчиненных городских противников, создавали прочный фундамент финансовой политики в имперской Италии, привлекали богатые экономические возможности этой страны для нужд штауфеновской имперской власти. Наиболее интенсивное развитие этот аспект имперской политики претерпел в начале шестидесятых годов XI[столетия, когда дело дошло до непосредственного использования финансовой силы имперской Италии, а также была введена собственная имперская монета в Верхней Италии. В нашем распоряжении имеются данные о ежегодных имперских доходах в размере 30 000 фунтов, а в одном случае даже 84 000 фунтов империалов (то-есть в единой имперской монете). Стоит подчеркнуть, что при этом не может говориться о регулярно поступающих суммах и что величина денежных средств скорее зависела от конкретного политического положения, в особенности от присутствия Империи, от пребывания государя в Италии. Но и при этом финансовые возможности правителя-Штауфена все равно оказываются включенными в большой европейский контекст, в рамках которого они уступали лишь возможностям норманнских держав в Англии и Сицилии. При этом не может быть и речи об эксплуатации Италии в том смысле, что эти доходы предназначались бы для нужд тех частей империи, которые лежали севернее Альп.
С другой стороны, высоким доходам на юге противостояли чрезвычайно затратные расходы в той же самой области. Их составляли прежде всего финансовые потребности, связанные с многочисленными военными мероприятиями, которые должны приниматься здесь в расчет. Однако по существу итальянские доходы Империи могли быть солидным финансовым основанием, которое в начале 1170-х годов позволило императору через несколько лет после вызванной эпидемией малярии катастрофы близ Рима (1167 год) выкупить у своего вельфского дяди, Вельфа VI, его итальянские имперские лены за огромную сумму, о точном размере которой традиция умалчивает[500].
Теперь обратимся ко второй негерманской части империи той эпохи, королевству Бургундия (Regnum Burgundie)[501], чтобы проанализировать и прояснить также и здешние отношения и структуры. Сведения, сохраненные источниками, здесь гораздо более скудны. Прежде всего, в нашем распоряжении нет описания страны, сравнимого с тем, которое в столь выразительной манере посвящает Италии Оттон Фрейзингенский: картина должна складываться скорее из документальных и гораздо более редких историографических свидетельств.
Возникшее в процессе распада каролингской империи Бургундское королевство было в X веке расширено на юг в результате столкновений с «Итальянским королевством Гуго Прованского» за область Арелат. Благодаря унаследованию от последнего собственного короля Рудольфа III (993-1032 годы) Бургундия перешла к Салию Конраду III и тем самым к Империи. Территориально эта страна простиралась от южной кромки Вогезов в ее северной части до Альп, от Соны на западе до срединной Швейцарии на востоке. Епископскими резиденциями, как важными пунктами кристаллизации властных отношений, являлись архиепископство Безансон, а также епископства Базель, Женева, Лозанна и Сьон (Зиттен), позиции знати в первой половине XII века представляли прежде всего графы Бургундско-Маконские. С юга к этим территориям примыкал Арелат, ограниченный альпийским хребтом и Роной и включавший на юге морское побережье теперешнего Лазурного берега. Эта южная полоса королевства обнаруживала богатую по составу властную структуру, в которой, наряду с несколькими могущественными аристократическими домами, такими как сеньоры Бо или графы Форкалькье, в раннештауфеновскую эпоху все еще задавал тон епископат. Густая сеть епископских резиденций была характерна для этой области, причем центр тяжести приходился на главенствующее в ландшафте русло Роны и ее важные восточные притоки, такие как Дюране или Изер. Среди этих епархиальных центров следует назвать в первую очередь Арль, Экс-ан-Прованс, Вьенн, Лион, Амбрён и Мутье-ан-Тарентез, а также епископства Марсель, Авиньон, Оранж, Баланс, Апт, Гап, Дье, Гренобль и Белле. Однако, наряду с этим, здесь уже с начала XII столетия отмечается формирование городской среды, которая — под отчетливым воздействием итальянских установлений — вырабатывала собственные консульские формы правления.
