Чезаре Ломброзо - Преступный человек (сборник)
В опровержение этого мнения достаточно вспомнить приведенные нами выше эпизоды из биографий Мале, Бозизио, Де Томази, Лазаретти и даже самого Савонаролы.
Из всех этих примеров читатели, надеюсь, убедились в существовании особой разновидности помешанных или полупомешанных, людей крайне раздражительных и до такой степени тщеславных жаждущих известности, что они готовы добиваться ее всеми способами, но чаще всего покушением на жизнь коронованных или важных особ. Впрочем, я не сказал здесь ничего нового. Тем же вопросом занимались и другие врачи, и я, как мне кажется, только обстоятельнее разобрал подобные случаи, к сожалению, слишком многочисленные. Немало их приведено, между прочим, у Тардье в его «Судебно-медицинских этюдах помешательства». Для большей полноты моего исследования я приведу несколько примеров из этого сочинения.
Перед нами некто Буш Гильтон, 59 лет, из хорошей семьи. Один из его братьев был помешанным. В молодые годы ему пришлось несколько раз сидеть под арестом за бродяжничество и мошеннические проделки. Во время революции 1831 года он сражался во главе отдельного отряда, причем сам произвел себя в полковники, а по окончании военных действий потребовал, чтобы за ним оставили это звание и дали ему вознаграждение в 75 000 лир.
Не добившись ни того ни другого и желая привлечь к себе общее внимание, он принялся всячески досаждать правительству и распространял гнусные сатиры на Людовика-Филиппа. С толпой таких же недовольных Гильтон ходил по улицам, продавал мазь, сделанную из костей и крови убитых на поле сражения, а затем их трости, зонты и т. п. Арестованный за это два раза, он, таким образом, добился желанной известности.
Чтобы избавиться от воображаемых врагов, он поставил у окон дома, где жил, куклы в солдатских мундирах, а во дворе стал держать своих любимых коз и колотил каждого, кто осмеливался заявить ему, что так поступать нельзя. Кроме того, ему вздумалось возвести стену на чужой земле, и, конечно он должен был сломать ее после целого ряда тяжб; всем соседям своим он задолжал, но платил им только одними оскорблениями.
Потом Гильтон отправился в Англию и, услышав, что туда должен приехать Людовик-Филипп, просил у лондонского лорда-мэра позволения арестовать короля как своего якобы должника. Когда же приезд короля был отложен, то Гильтон, вообразив, что Людовик-Филипп боится встречи с ним, послал во Францию формальную жалобу на короля, адресованную его собственному министру внутренних дел. Главное занятие этого графомана состояло в писании писем, просьб, петиций, пасквилей и пр.; он писал всегда, везде, по всякому поводу и без всякого повода, писал королю, в различные правительственные учреждения, депутатам и даже соседям, причем, конечно, тратил целые горы бумаги, хотя использовал ее так экономно, что не оставлял неисписанным ни одного уголка, а строки располагал и вдоль, и поперек, и наискось. Почерк у него крупный, но четкий, орфографических ошибок много, выражения всегда резкие и грубые.
Наружность у Гильтона отталкивающая, глаза плутовские, говорит он плавно и заканчивает фразы громким смехом, постоянно употребляет клятвы и уверения «честным словом», обвинения умеет ловко парировать. Так, например, в суде он приводил в свое оправдание такого рода доводы: «У меня было столько процессов, что теперешний может доставить мне только одно удовольствие. Я отзывался непочтительно о короле не из личной ненависти, но чтобы хоть на бумаге излить свой гнев на испытываемые мной несправедливости. В мошенничестве меня обвинили с той целью, чтобы лишить награды за услуги, оказанные отечеству», и т. д.
Заметив, что эксперты склонны признать его умалишенным, Гильтон заподозрил в них сообщников заговора, устроенного с этой целью против него королем, и написал ему: «Ваше Величество прислали ко мне троих господ, чтобы убедить меня, будто я сошел с ума, из чего я заключил о существовании заговора с намерением выдать меня за помешанного. Если сон Вашего Величества улучшился с тех пор, как я в тюрьме, то Ваше Величество будет спать еще лучше, когда меня казнят». А судье он написал: «Я прибыл во Францию для того, чтобы досадить Людовику-Филиппу, когда он увидит меня среди сражающихся. Здесь я попал в западню. У вас остается только одно средство избавиться от меня – дать мне яду». В конце концов он действительно стал думать, что его хотят отравить.
Талантливый адвокат Санду добился выдающегося положения только благодаря своим заслугам, но потом за какие-то промахи был уволен. Он обратился тогда за помощью к министру Бильо, своему бывшему товарищу, и тот несколько раз давал ему пособия, но, заметив у него расстройство умственных способностей, отказался от него совершенно. После этого Санду начал преследовать министра просьбами, униженными и в то же время угрожающими, причем ссылался именно на прежнюю помощь как на что-то обязательное и в будущем. Его поместили в больницу, где после тщательной экспертизы врачи признали его помешанным. Выйдя оттуда, он снова стал подавать то раболепные до крайности, то надменные до безумия прошения: называя себя в них главой несуществующей партии, жаловался, что его хотят убить, вследствие чего грозил, что прежде он сам убьет министра, хотя его же умолял исполнить его последнюю волю и похоронить в назначенном им месте. Нашлись знаменитые адвокаты, в том числе Фавр, сумевшие придать этому делу государственное значение. Когда начались общие выборы, Санду вообразил, что Карно постарается провести его в депутаты от Парижа, затем стал мечтать о какой-то необыкновенно блестящей женитьбе, которая ему предстоит, и собирался писать большое сочинение о демократии, чтобы попасть в члены Парижской академии. Иногда он жаловался, что крысы обгрызли ему голову, что одна половина тела у него слабее другой, и покушался на самоубийство. Характерную особенность его составляет громадное число написанных им в тюрьме и на свободе сочинений и писем, переполненных добавлениями, подчеркнутыми словами и всегда буквально одинаковых по содержанию. Несмотря на такие явные признаки ненормальности, многие укоряли Бильо за его равнодушие к судьбе несчастного Санду. Вскрытие обнаружило у него в мозгу весьма серьезные повреждения, происшедшие от менингита, и тогда только большинство убедилось в психическом расстройстве бедного адвоката.
Некто М. А. выдавал себя за профессора Оксфордского университета, одержавшего победу над 300 кандидатами и получающего 20 тыс. лир жалованья, хотя совсем не владел английским языком и плохо знал латинский; но он изобрел такой способ обучения, с помощью которого даже не знающий английского языка мог преподавать его. Живя в Лондоне, М. А. познакомился с одной княгиней и вообразил, что она влюблена в него, хотя та вскоре даже приказала не впускать его в дом. Он издал тогда объемистый том мемуаров, где обвинял княгиню в похищении у него портфеля; затем писал обличительные статьи против министра и подавал докладные записки то в парламент, то в палату лордов.
Один из этих последних обещал даже автору сделать по поводу его записки сообщение в палате, но в это самое время М. А. вдруг переехал в Париж, где его принял под свое покровительство капеллан императора.
После падения империи М. А. обратился к Лиможскому епископу; однако тот сразу понял, с кем имеет дело, и отправил просителя в больницу для умалишенных. После выхода оттуда М. А. начал процесс против епископа.
Впоследствии он замешался в какую-то полубонапартистскую, полуреспубликанскую шайку и, вообразив, что напал на след обширного заговора, сообщил об этом министру Лефрану, который сначала отнесся к М. А. серьезно и обещал рассмотреть его тяжбы, но потом, убедившись в помешательстве мнимого профессора, поместил его в больницу Св. Анны. М. А. ябедничал там директору на всех больных, а выйдя из больницы, стал писать в правление доносы на директоров.
В заключение приведу еще один любопытный пример, взятый мной из брошюры профессора Морселли «Гений дома умалишенных».
Виргилий Антонелли считался у себя на родине, в Мархии, своего рода литературной знаменитостью, хотя стихи его не отличаются особыми достоинствами, точно так же как и написанная им автобиография. Жизнь этого маттоида-графомана сложилась крайне печально, отчасти по его собственной вине. Вот как описывает ее Морселли: «Поступив на корабль юнгой в 1861 году, он через 6 лет был подвергнут дисциплинарному взысканию, а потом, в 1867 году, уже будучи матросом, просидел 8 месяцев в тюрьме за самовольную отлучку с целью побывать в Ментане. На следующий год он опять дезертировал, но его поймали и приговорили к суровому наказанию, которое, однако, было отменено судом, признавшим Антонелли экзальтированным.
«В 1869 году он был присужден к дисциплинарному взысканию за ругательную статью против журнала “Dovere” и за дурное поведение. В тюрьме ему часто усиливали наказание – сажали на цепь, оставляли на хлебе и на воде, и, наконец, предали военному суду, который приговорил его еще к двум годам тюремного заключения. По дороге в тюрьму Антонелли подрался с карабинерами, и по их жалобе Верховный совет Адмиралтейства увеличил ему наказание на шесть месяцев».
