Владимир Лучосин - Человек должен жить
— Ничего, Игорь. Ничего! Главное — не теряться.
— А все-таки почему Чуднов его первым поставил? — спросил Гринин. — Как ты думаешь, Николай?
— Не все ли равно, кто первый, — сказал Захаров.
— Тебе все равно? — спросил меня Гринин.
— Конечно!
— Тогда меняемся! — предложил Гринин. — Чуднову ведь тоже все равно.
— Хочешь дежурить первым? — спросил я. — Чтоб потом хвалиться? Не уступлю!
— Как дети, — сказал Захаров. — Как в детском саду. Его поставили — пусть и дежурит. Завтра ты будешь. — Захаров подхватил Гринина под руку и вывел из комнаты.
Я допил чай и медленно спустился в приемный покой.
— Поужинали? Как ужин? Меня, как дежурного врача, этот вопрос не может не интересовать.
Я сказал, что омлет вкусный. Чай хорошо заварен и довольно сладкий.
— Согласен. Повара у нас не хуже столичных… Продолжайте, я вас слушаю. — Рындин приготовился писать. В его руке был остро отточенный карандаш.
— Не могу, мне на дежурство в поликлинику, — сказал я.
— Так вы и есть Каша? Очень приятно. Рассказывайте. Прошу.
— А я не опоздаю на дежурство?
— Не беспокойтесь, — сказал Рындин, — я сейчас позвоню. — Он снял с рычага телефонную трубку и сказал кому-то, что студент Каша задержится минут на сорок в больнице по делам службы. Видимо, ему не возражали. Он взглянул на меня с торжеством. — Ну вот. Этот вопрос улажен. Теперь мы можем с вами не торопиться. Слушаю вас.
Я рассказал ему, что знал, и он отпустил меня в поликлинику, где размещалась «Скорая помощь».
Дежурил низенький полный врач с пышной шевелюрой. Его имя и отчество я не мог запомнить. Фамилия тоже была трудная.
Когда я представился, он сказал:
— Знаю, знаю. Михаил Илларионович говорил, что вы будете мне помогать. Как только поступит вызов, поедем с вами вместе, а пока можете почитать, отдохнуть.
— Хорошо, — сказал я и спросил, как его зовут.
Он сказал, но я не понял и сказал ему об этом.
— Я часто сам путаюсь. — Он смотрел на меня, широко улыбаясь. — Зовите Иваном Ивановичем — просто и всем русским и нерусским понятно.
— А вы не обидитесь?
— Многие меня так и зовут. Зачем обижаться?
— Хорошо. — Я улыбнулся и вышел из комнаты.
Зал, где днем больные ожидают приема, и коридор были пусты. Странно было смотреть на эту необычную пустоту. Горели лишь две лампочки — одна в коридоре и одна в зале.
В регистратуре тоже было пусто и тихо. Регистратура… Меня осенило. Я потянул на себя дверь — открывается.
Я знал, что мне делать. Надо только предупредить, где меня искать. Я пошел в дежурную комнату и сказал врачу, что буду в регистратуре. И хотя он ничего не спросил, я пояснил, что в городе у меня живет друг, но я не знаю его адреса и, может быть, мне удастся его найти по амбулаторным картам.
— Если не найду здесь, то тогда, конечно, придется зайти в паспортный стол, — сказал я и пошел в регистратуру. Там я зажег две лампы. Они светили ярко и не только светили, но и грели. Каждая из них была свечей по триста.
Среди полной тишины громко и неожиданно зазвонил телефон. Я вздрогнул. «Принимают вызов, наверное. Сейчас зайдут за мной». Но врач прошел мимо. Вскоре во дворе загудел мотор.
Про меня забыли!
Я погасил свет и бросился вон из поликлиники. Подбежал к машине. Фары еще не были включены. В кабине сидел шофер, справа от него — фельдшерица.
— А где врач? — спросил я.
— В помещении, — ответила фельдшерица.
— В дежурке остался, — пояснил шофер.
— Он ведь выходил, я слышал его шаги из регистратуры.
— Только что? Это я выходила.
Я не понимал, почему врач не едет на вызов. Почему одна фельдшерица? Почему не приглашают меня?
— Вы ждете врача? — спросил я.
— Ждем, когда у вас кончатся вопросы. — Я не сразу понял намек шофера.
— Может, вы хотите поехать со мной? — спросила фельдшерица и посмотрела на шофера. Шофер заулыбался.
— Конечно, хочу! — с готовностью сказал я.
— Да ну! Зачем мужчине ехать, Шура? — сказал шофер. Он был в гимнастерке.
— Но если он хочет.
— А что произошло, куда едете? — спросил я.
— Роды, — сказала фельдшерица.
В темноте я не видел выражения ее лица. Она сидела справа от шофера. Она была в пальто, под ним виднелся на груди белый халат. На коленях у нее стоял чемоданчик.
— Ну, поедете? — спросила фельдшерица.
Я не знал, что ответить. Практика по акушерству в это лето у нас будет, так что…
— Ну, зачем он поедет? — Шофер смотрел на Шуру, на то место, где чуть светлело ее лицо. — Мы только привезем женщину в родилку, и все. — Что интересного? — Он включил свет. Осветились раскрытые ворота, улица и забор по ту сторону улицы. Парочка шарахнулась в темень.
— Что интересного? Но, может быть, ему хочется поехать. Я же не могу отказать, если он хочет ехать. Товарищ на практике. Понимать надо.
— Вот женщина родит, пока мы болтаем, — будет практика, — сказал шофер.
— Не поеду, — сказал я и отошел от кабины.
— Давно бы так!
Мотор взревел, и машина, обдав меня бензиновым дымком, выкатила через ворота на улицу.
Дул сырой, холодный ветер. Начинался мелкий дождик, совсем как осенью. Я поежился и побежал в регистратуру, к теплым большим лампам.
Они еще не остыли.
Я был рад, что больше не было телефонных звонков и никто не ходил по коридору. И куда могла подеваться ее карточка? Я лихорадочно работал всю ночь, и вдруг то, что искал, появилось. Она стояла передо мною в голубом прекрасно отутюженном платье и стыдливо смотрела в окно. Екатерина Ивановна сидела за столом и, улыбаясь, говорила: «Лесная улица, дом пять. Почему вы сразу не спросили? Так не дерутся за свое счастье».
Я проснулся от разговора. «Лесная улица, дом пять?» — переспрашивала регистраторша. Раскрыв глаза, я увидел, что лежу на широкой лавке, под головой стопка амбулаторных карт. Мимо снуют регистраторы. В окошечки заглядывают больные, просят записать к врачам. А я лежу, и все видят, что я лежу в регистратуре.
Я встал и спросил пожилую регистраторшу:
— Почему не разбудили меня?
— Вы так сладко спали.
— И все-таки нужно было разбудить, — сказал я, краснея. — Все население города видит, что я лежу у вас. Могут подумать, что я пьяный.
— Ничего не видно из окошка, уверяю вас, Игорь Александрович, — сказала молодая, — мы загораживали вашу голову стулом.
— Мы думали, вы сами проснетесь от шума регистратуры, а сон у вас, как у здорового ребенка. Хоть из пушек пали. — Это говорила пожилая регистраторша Александра Ивановна. Молодая чем-то была на нее похожа. Неделю спустя я узнал, что это мать и дочь.
Я сидел на лавке и с минуту смотрел, как быстро они находят на полках нужные амбулаторные карты. Была половина девятого. Я проспал утреннюю конференцию.
— Не пойму, что случилось. Нет многих карточек на своих местах, — ворчала Александра Ивановна. — Ах вот, нашлась, совсем в другом ящике. Как она сюда попала?
Амбулаторные карты, которые служили мне подушкой, я незаметно положил в ящичек и вышел. В коридоре на диванах и стульях уже сидели люди.
В своем кабинете я повесил халат, умылся, лицо и руки вытер носовым платком и заспешил в больницу.
День был солнечный, воробьи трещали по всей улице, с каждого дерева, с каждой крыши. Весело шелестела листва, звонкие ребячьи голоса доносились до моих ушей. А мне было грустно. Сердце мое плакало, честное слово!
В гардеробной тетя Дуся спросила:
— Вы что же опаздываете?
— Значит, так надо, — сказал я и пояснил: — На «Скорой помощи» дежурил… Конференция не кончилась?
— Нет еще. Рындин блокнот читает. Больной какой-то удавился.
— Удавился? — спросил я. — Прямо в больнице? А фамилию не слышали?
— Петров будто.
— Так он ушел, сбежал из больницы, а не удавился, — сказал я.
— Может, и так. А мне сказали, удавился. Только слушай — всего бабы наговорят!
— А на конференцию можно сейчас идти? — спросил я.
Тетя Дуся подумала.
— Можно, хотя Михаил Илларионович и не любит опаздывальщиков, страшно не любит, когда опаздывают.
«Не пойду», — решил я.
Надел халат и поднялся в ординаторскую. Валя сидела у окна, подперев подбородок рукой. Она сидела так минуты три, пока я не кашлянул.
Увидев меня, Валя вскочила и выбежала из комнаты.
Я раскрыл свою папку и увидел в ней фотографию, она лежала поверх историй болезней. На фото были изображены я и Валя в белых халатах. Непонятно только, почему Валина фигурка перечеркнута карандашом.
Совершенно не помню. Кто и когда успел заснять нас?
Мне стало жалко Валю. Но я ничего не мог поделать со своим сердцем. Оно еще надеялось на встречу. Я уже не надеялся, а оно надеялось. Валя меня избегала, старалась при встречах поскорее уйти. Значит, все-таки я для нее не безразличен. Что-то теплое, благодарное шевельнулось у меня в груди.
