Владимир Лучосин - Человек должен жить
Когда я пришел, терапевты со своими сестрами уже собрались в кабинете Чуднова. Едва я сел, как раздался голос Михаила Илларионовича:
— Ну, теперь все. Начнем. Первый участок. — Он смотрел на карманные часы, лежавшие на столе.
Седая женщина сказала с места, что на участке все спокойно.
— Второй участок, — сказал Чуднов.
— На втором участке спокойно. — Это говорила краснощекая врач в очках. Она тоже не встала. Видимо, так было заведено.
— Третий участок.
— На третьем участке спокойно, — сказал мужчина-врач, низенький и полный, с густой вьющейся шевелюрой. — Температурящих нет.
— На четвертом участке один случай гриппа. Меры по локализации очага приняты, — сказала Екатерина Ивановна и передала Любови Ивановне листок бумаги.
Та положила его на стол перед Чудновым.
— Вопросы к выступавшим есть? — спросил Михаил Илларионович.
Все молчали.
— Вечерняя конференция закончена, — сказал Чуднов.
Врачи и сестры начали расходиться. Конференция продолжалась ровно три минуты. Эта быстрота и четкость пришлись мне по вкусу. Не было сказано ни одного лишнего слова. Но я не совсем понимал, зачем нужна эта вечерняя пятиминутка. Ведь можно обо всем рассказать завтра на утренней конференции. И, когда в кабинете остался лишь один Чуднов, я спросил у него об этом. Он улыбнулся.
— Хорошо, что у вас возникают подобные вопросы, Игорь Александрович. Какая служба в поликлинике основная?
— Терапевтическая, — сказал я.
— А что нужно, чтобы она работала безотказно?
Я пожал плечами. В самом деле, что нужно?
— Нужно держать ее в тонусе, — сказал Чуднов. — Когда автомат солдату не откажет? Когда он в чистом, безупречном состоянии. Вот и наша служба должна быть в таком же виде. Согласны?
— Конечно, Михаил Илларионович! Наверно, не только терапевтов нужно держать в тонусе, — сказал я.
— Правильно, но тон всему и всем должны задавать мы, — сказал Чуднов.
Дверь приоткрылась, и я увидел Захарова, а за ним долговязого Гринина. Я попрощался с Чудновым и вышел.
— Что ты тут делаешь? — спросил Захаров.
— Да просто так.
— Лекции главврачу читает! — сказал Гринин.
— Вовсе нет. Мы беседовали о вечерних конференциях, — сказал я.
— Николай, ты знаешь, как зовут Игоря сестры? — спросил Гринин. — Тень Чуднова. Тот на консультацию — и он с ним, тот в прачечную — и наш Игорь туда. Не отпускает Чуднова ни на шаг.
— Не перегибай, парень, — ответил Захаров.
Войдя в вестибюль больницы, мы начали раздеваться. Я видел, как кто-то в белом халате торопливо сбегал по лестнице со второго этажа. Я не успел повесить свой плащ, как услышал возбужденные слова санитарки Маши:
— Игорь Александрович, он сбежал!
— Кто сбежал?
— Ну, этот, как его…
— Да кто же?
— Ну, этот, который все кричал в вашей палате.
— Петров?
— Ну да! Петров…
— Как же он мог уйти? В нижнем белье?
— Он культурно ушел, Игорь Александрович. Жена принесла ему одежду. Одежда у него дома хранилась.
— Разве он женат? — спросил я.
— Двое детей и жена красивая. Да, да! А сам вот такой человек.
— Ничего не понимаю, — сказал я. — Неужели никто не видел, когда жена к нему приходила с одеждой? Кто впустил жену в палату?
— Она в палату не заходила, Игорь Александрович. Она к окну подошла, а он спустил веревку.
— Откуда вы знаете? Значит, вы видели, как он спускал веревку?
— Если б видела! Если б видела, он бы не убег. Сказать вам, кто видел? Больные из хирургии, да поздно сказали. Не смикитили сразу… Он по веревке поднял костюм, переоделся, когда все ваши больные спали, и ушел. Был мертвый час, и никто ничего не видел, я говорила с вашими больными. В тихий час все спят. Вы сами уговаривали их всех спать после обеда.
— Где же он веревку взял?
— Не знаю, Игорь Александрович.
— Как же он вышел никем не замеченный? Может, по этой же веревке спустился?
— Вот так и вышел. Не знаю, как вышмыгнул. Больные проснулись, меня позвали. «Поищи, — говорят, — Петрова. Кудай-то он подевался». Я все отделение обошла — нет! Подхожу к его койке, под одеялом больничная рубашка и кальсоны, а его и след простыл. Потом приходит нянечка из хирургии и мне рассказывает, все как было. Ей хирургические больные сказали.
— Михаил Илларионович знает? — спросил я, разглядывая синие и красные плитки, которыми, как шахматная доска, был выложен пол вестибюля. Вот задача!
— Никто не знает, — сказала Маша. — Дежурному врачу надо сказать, да?
— Наверно, надо, — сказал я, глядя на Захарова. Он и Гринин сидели на стульях возле стены под картиной Айвазовского.
— Дежурный врач должен знать, — сказал Захаров, — зря не доложили ему раньше.
— Вот. Идите и доложите, — сказал я Маше.
— Мне идти? Ни за что! Если бы к кому другому, а к Рындину ни за что.
— Ну, пусть дежурная сестра идет, — сказал я. — Она знает о происшествии?
— Знает, да идти боится. Я советовала. Скажите ей сами. Может, вас послушает.
— А кто дежурит? — спросил я.
— Эля, Не знаете? Она новенькая, работает второй день, всего боится.
Я смотрел на Захарова. Сейчас я нуждался в его совете.
— Придется идти тебе, — сказал он. — Твой больной, тебе и идти.
— И пойду! — сказал я. — Маша, кто дежурит из врачей?
— Я же говорила: Рындин. Самый страшный доктор! Каждое ваше слово запишет.
— И пусть записывает! — сказал я. — Мне это не страшно.
— Хочешь, вдвоем пойдем? — предложил Гринин. — Думаю адвокат тебе нужен.
— Да? Не беспокойся понапрасну. Сумею рассказать и один.
Я надел халат и пошел в приемный покой к дежурному врачу.
Он сидел за столиком на том месте, где обычно сидит Чуднов, и читал какой-то медицинский журнал. Наверно, про туберкулез читает. Это был фтизиатр, седой, старый доктор в очках. Я не видел, чтобы он когда-либо улыбался. На утренних конференциях он всегда критиковал Чуднова, и я невзлюбил его за это. Вечно он находит в больнице какие-нибудь недостатки. Наверно, он целыми днями только тем и занимается, что ищет их.
Я боялся этого фтизиатра: он был худой и бледный, и мне казалось, что от него можно заразиться туберкулезом.
— Вы ко мне? — спросил Рындин, заметив меня в дверях.
Я кивнул.
— Слушаю вас. — Он протер очки полою халата.
— Мой больной самовольно ушел из отделения, — сказал я.
— Что вы сказали? Подойдите ближе, я вас плохо слышу.
Я подошел к столу, за которым он сидел, и повторил свои слова.
— Садитесь, пожалуйста. — Он указал на стул.
Я сел и только теперь почувствовал себя не в своей тарелке.
— При каких обстоятельствах произошел побег? — Он вытащил из кармана халата записную книжку и начал записывать, что я ему говорил.
«Книжка у него не в далеком ящике, — подумал я, — в любую минуту может вытащить».
— Не спешите, я не успеваю, — не раз останавливал он меня. И задавал множество вопросов.
Я живо представил, как он завтра раскроет этот блокнотик и начнет читать на конференции свои записи. Я не пойду завтра на конференцию, вот и все. Пусть тогда читает, только бы я не слышал.
— Вы предполагали, что он может уйти? — спросил Рындин.
— Я не знал, что больные могут так уходить из больницы.
— Хорошо. А скажите, пожалуйста, не было ли недовольства у больного сестрами, питанием, больницей? — спросил Рындин.
— Было, — ответил я.
— Осветите подробнее, это очень важно, — сказал Рындин и даже переменил позу, чтобы было удобнее писать.
Я не знал, с чего начать.
— Рассказывайте, пожалуйста. Я, как дежурный врач, обязан знать все подробности.
Я не стал слишком распространяться. Мне не нравился этот врач, и, кроме того, остывал мой ужин. А Рындин обстоятельно записывал, и я знал, что он будет записывать еще час, ведь ему спешить некуда.
— Разрешите мне поужинать? — попросил я. — Приду минут через десять.
— Да, да, пожалуйста. Кстати… — Он посмотрел под настольное стекло. — Вы не знаете студента Кашу? Да, студента Кашу?
— Знаю.
— Он дежурит сегодня на «Скорой помощи». Прошу передать ему. — Он положил на стол раскрытый блокнот.
— Передам, — сказал я и вышел. Мне нужно было хорошенько «заправиться», как любил выражаться Захаров. Всю ночь не придется спать.
— Ну что? — спросил Захаров. Он уже допивал чай. Густой и ароматный чай, какой могли приготавливать только здесь. Ни дома, ни в студенческой столовой такого не подавали.
— Кое-что рассказал, но еще не все. После ужина опять пойду… Ты знаешь, я сегодня дежурю на «Скорой помощи». Рындин сказал. Как там дежурят?
— Ничего, Игорь. Ничего! Главное — не теряться.
— А все-таки почему Чуднов его первым поставил? — спросил Гринин. — Как ты думаешь, Николай?
