Владимир Лучосин - Человек должен жить
— Один вопрос, — сказал я. — Что мне сказать Петрову?
— Скажите, что лекарства не давали по недоразумению. А дежурного доктора я проберу как следует. Возможно, и наказать придется…
Едва я вошел в палату, Петров спросил:
— Ну, выяснили, доктор, почему больному человеку не давали порошков?
— По недоразумению, — сказал я спокойно.
— А если б я умер? Кто бы отвечал за недоразумение?
Больные взяли меня под защиту.
— Прекрати, парень!
— Ты и правда вроде здоровый. Больные люди так не дебоширят.
— Переведите вы его, бога ради, от нас. Покой потеряли.
Петров не покорялся.
— Покой потеряли? Вас лечат, а я — так лежи? Знать не хочу такой больницы.
Хотелось сбегать к Захарову. Но я не пошел. Не будет же он всю жизнь наводить порядок в моих палатах.
Я развернул на тумбочке пустой еще бланк истории болезни и начал задавать ему вопросы.
— Допрос?
— Не допрос, а опрос, — сказал я спокойно.
— Опорос? — И он громко засмеялся. Его никто не поддержал, и он умолк.
— Опрос, сбор анамнеза, — сказал я. — У каждого поступающего спрашивают. Вот спросите у людей, если не верите.
Больные подтвердили.
С большим трудом удалось заполнить на него историю болезни. Вздохнув, я вышел из палаты. В коридоре я столкнулся с Валей и почему-то не обрадовался, увидев ее. Она была сегодня не такая красивая, как в прежние дни. Увидев, что я слишком серьезный, Валя перестала улыбаться.
— Игорь Александрович, какой стол назначаете больному Петрову? — спросила она официальным тоном.
Надо было тут же дать ответ, но я не знал, что сказать. В институте нам рассказывали про диету, но про столы ничего не говорили. А может быть, я забыл? Нет, не говорили ничего.
Валя смотрела на меня, а я вспоминал, но вспомнить никак не мог.
«Нарочно подстроила, вечно у нее шутки на уме…» Тут я вспомнил Венеру. Не Валю видел перед собою, а ту, другую. И даже улыбнулся.
— Чего вы улыбаетесь, Игорь Александрович? Я жду, мне некогда.
Она снова называла меня по имени и отчеству.
— Спросите у Михаила Илларионовича, — сказал я. — Не знаю, какой Петрову стол.
— И чему вас только учили четыре года!
После обеда я лег поспать. Гринин дочитывал журнал «Новый мир». Захаров тоже читал что-то, лежа в постели.
Около четырех часов меня разбудил Захаров, и мы пошли в поликлинику. И я снова, как и вчера, принимал в девятом кабинете. У меня был свой кабинет, пусть на несколько дней, но свой кабинет. Подумать только!
Так счастливо получилось, что я сразу попал в лучшие условия, чем они, хирурги. Никто не контролировал каждый мой шаг. Екатерина Ивановна ко мне не заходила, так как знала, что я зайду к ней сам, если будет что-то неясно. Чуднов иногда появлялся. Посидит минут пятнадцать, посмотрит, как я веду прием, покурит и выйдет. Свободного времени у него не было совсем: то он в больнице, то в поликлинике, то в горздрав вызывают, то в горсовет или горком. И все же он находил время бывать в моем кабинете. Не раз я обращался к нему с просьбой:
— Послушайте, пожалуйста, сердце. Как будто шумок слышен.
Он вытаскивал из кармана стетоскоп, приставлял к груди больного и слушал, закрывая при этом глаза. Он всегда закрывал глаза, когда выслушивал трубкой. Наверно, так слышалось лучше. Закроешь глаза и невольно весь превращаешься в слух. Он выслушивал, а я ждал, ждал и думал, что он скажет.
— Согласен, Игорь Александрович, нежный шумок на верхушке есть.
Я расцветал. Он давал мне вдоволь наулыбаться, а потом спрашивал, что я хочу назначить больному из медикаментов. Я рассказывал.
В столе у меня лежал справочник практического врача, рецептурный справочник, и я время от времени в них заглядывал. Но это не всегда было удобно, и я по-прежнему частенько заходил к Захарову, чтобы посоветоваться, что лучше назначить больному. Заодно посмотришь, чем они там занимаются.
Но однажды Золотов спросил:
— Уважаемый товарищ студент, почему вы курсируете по кабинету через каждые пять минут? Пыль поднимаете, отвлекаете, работать из-за вас нельзя. Пора, я думаю, прекратить…
Я перестал ходить в хирургический кабинет и почаще заглядывал в справочники.
Сегодня выслушивал уже фонендоскопом. Екатерина Ивановна и Чуднов видели это, но ничего не сказали — значит, они не возражают. В фонендоскоп и слышно громче и не нужно слишком близко приближать свое лицо к больному. Некоторые приходили потные, грязные, и было мало приятного втягивать в себя их запахи. Но зато к концу дня у меня болели уши, потому что пружина на фонендоскопе была новая и сильно жала. Казалось, бранши фонендоскопа хотят проткнуть уши насквозь. Но я был настойчив и не обращал внимания на боль. И, слушая, закрывал глаза. Честное слово, лучше слышалось, гораздо лучше.
В этот день у меня на приеме был ремесленник, черноглазый ученик лет шестнадцати. Он жаловался на одышку.
Я очень внимательно выслушал то место, где обычно бывает сердце, но — странно! — сердце молчало, не издавая ни единого звука. Или, может быть, это человек без сердца и я стою на грани великого открытия?
Пойти к Екатерине Ивановне? У нее многолетняя практика, каких только казусов не было за ее жизнь, и она, конечно, подскажет. Нет, нет, никуда не пойду. Сначала надо самому постараться найти причину молчания сердца. Уж если не смогу, тогда пойду.
Я начал снова выслушивать загорелую грудь парнишки и вдруг в правой половине груди обнаружил сердце. Я не верил своим ушам.
На лекциях в институте я слышал об этом, а тут передо мной такой человек. В институте это казалось редкостью, почти утопией, и вдруг мне попадается этот удивительный парень.
Теперь надо не только услышать — надо и увидеть сердце. Я пошел в рентгеновский кабинет и договорился с рентгенологом. Он сказал, чтобы приводил больного.
Позвать Захарова и Гринина? Но как к ним зайдешь? Я вышел во двор и заглянул в окно.
Захаров и Гринин стояли ко мне спиной, Золотов что-то разъяснял, показывая на ногу женщины. Не очень-то приятно стоять в белом халате и заглядывать в окно поликлиники. А тут еще Золотов повернулся, и мы встретились взглядами.
Через какие-нибудь три минуты юноша стоял за зеленоватым экраном, и я видел, как сокращается его сердце в правой половине груди. Я поблагодарил рентгенолога. Он был очень любезен и советовал чаще пользоваться услугами рентгеновского кабинета.
— И вы не знали, что у вас сердце не там, где полагается? — спросил я у паренька, когда мы возвратились в кабинет.
— Не там, где полагается? — испугался парень. На лбу у него выступили капельки пота.
Я пожалел, что сказал эту фразу необдуманно, совсем не по Павлову. И поспешил поправиться:
— Точнее, сердце у вас на своем месте, но, видите ли, у всех людей оно слева, а у вас справа.
— Это что, серьезно, доктор?
— Нет, нет! Это нормально, это совершенно нормально… для вас.
— Неужели? И Кузьма Иванович это говорил.
— Кто такой? — спросил я.
— Наш физкультурный врач… Но, может быть, потому и одышка, что сердце справа? — Парень все еще смотрел на меня встревоженно.
— А кто впервые сказал вам про сердце?
— Кузьма Иванович… но я решил сходить еще к вам на проверку.
— Сколько Кузьме Ивановичу лет? — спросил я.
— Да так примерно за шестьдесят… Так отчего одышка, доктор? Сердцу нехорошо справа, да?
— Одышка не от этого. Вы немного переутомились. От футбола одышка, слишком много бегали, теперь надо отдохнуть. — Мне хотелось обращаться к нему на «ты», к этому парнишке, но кто знает, а вдруг он обидится, вдруг нам не полагается так обращаться.
— А лекарство будет?
— Сейчас выпишу, — сказал я, обдумывая, что же ему выписать. Я выписал ему микстуру Павлова и еще раз повторил, что ему нужно отдохнуть.
Через дней десять я видел его на стадионе. Он играл за «Спартака», неплохо играл, быстро бегал. В перерыве я спросил у него:
— Как ваше правое сердце?
Он посмотрел на меня с недоумением, потом, видимо, вспомнил, узнал, рассмеялся и сказал:
— Ах, вы о сердце, доктор! Через три дня все прошло. Большое спасибо. — И совсем тихо: — Никому не говорите, пожалуйста, что оно у меня правое, а то друзья смеяться будут. Из команды выставят. До свидания, доктор! — Он поднял руку и побежал отдыхать в помещение.
Доктор… Меня уже называют доктором!
Ровно без пяти минут семь началась вечерняя конференция, позже я узнал, что они проводятся ежедневно, если Чуднов в поликлинике. Утром заседают и в конце рабочего дня заседают. Так и хотелось сказать: бюрократы горькие! Но я не мог так подумать о Чуднове.
Когда я пришел, терапевты со своими сестрами уже собрались в кабинете Чуднова. Едва я сел, как раздался голос Михаила Илларионовича:
