Людмила Черная - Антропологический код древнерусской культуры
Социодинамика русского общества, прослеживаемая после введения «Табели о рангах», свидетельствует о быстром усвоении молодежью страны постулата о значимости личной выслуги. Культурная социодинамика подтверждает это. Смелость и быстрота, с которой низшие социальные слои усваивают и присваивают себе признаки и характерные черты высших, поражает современников, в особенности сторонников традиционализма. Так, Посошков призывает правительство отменить единообразие «немецкого платья» для мужчин, так как оно скрывает социальный статус последних и позволяет разночинцам хотя бы внешне приравнять себя к боярам и дворянам.[725]
Механизм моды, начавший бурно функционировать в начале переходного периода, был в определенной степени подавлен государственным регулированием в конце переходного процесса, но продолжал работать в самых различных областях: в литературе, музыке, быту, одежде, прическах и т. д. Так, молодые петербургские чиновники одеваются и ведут себя как «политичные кавалеры»: в кармане камзолов у них всегда по два дорогих носовых платка и табакерка.[726] Мода на книги авантюрно-любовного содержания затронула самые разные социальные слои, о чем свидетельствуют переписи личных библиотек XVII – начала XVIII века; она же привела к тому, что Василий Тредиаковский после выхода в свет его перевода книги Тальмана «Езда в остров любви» стал, по его словам, «модным писателем».[727] Мода на исполнение любовных песен отразилась в петровских повестях, где герои обязательно владеют музыкальными инструментами и сочиняют романсы для своих возлюбленных. Модными стали многие начинания петровского времени: ассамблеи, триумфальные шествия, театральные спектакли, фейерверки и т. п. Мода на все новое, не связанное со старым московским бытом и традициями, подгоняла русское придворное общество к роскоши, грозящей разорением. Именно поэтому в переходное время зазвучали призывы ввести запрет на роскошь с целью сохранения имений.
Динамичность культуры переходного периода прослеживается не только в социальной сфере, в области государственного регулирования культурными процессами, в создании динамичных образов новых литературных героев, моде, но и в массе других столь же значимых явлений. Она сказалась в появлении новых стилей в искусстве и литературе, особенно барокко, наделенном имманентно ему присущим динамизмом. Так, например, историки искусства заметили, что в XVII в. наглядно изменяется характер растительного орнамента в декоративно-прикладных изделиях. Статика райского сада, наблюдаемая в произведениях XVI в., сменяется барочным буйством. Растительный орнамент серебряных изделий «...cтановится более сложным, небольшие “репьи”, шишечки увеличиваются, а цветы раскрываются... Причудливый характер орнамента... большей частью состоящий из многочисленных почек, извивающихся и прорастающих листьев, стеблей, бутонов, цветов, плодов скорее всего передает идею бесконечного ритмичного развития жизни – стремительного роста, пышного цветения и созревания».[728] Столь же динамичны цветочные узоры, заимствованные из восточных тканей и перенесенные на предметы декоративного искусства. Подобные украшения приобретает и иконостас православных храмов – объемный резной убор, состоящий из виноградных побегов, кистей винограда, листьев аканфа и других элементов. Движение, ставшее как бы важнейшим внутренним содержанием «флемской» резьбы иконостасов, превращало его в некий единый организм, в особое самостоятельное произведение, независимое от икон, его заполнявших. Барочная архитектура способствовала этому превращению в большой мере, заставляя его тянуться вверх, давая простор движению иконостаса. Таковы иконостасы церквей: Покрова в Филях, Иоанна Воина (часть иконостаса ц. Вознесения в Кадашах), Двенадцати Апостолов в Кремле (иконостас Воскресенского монастыря) и другие. Динамичность повлияла даже на оклад икон. И здесь появляется барочная орнаментика, венцы над ликами «приходят в движение», приобретая наклон, изменяется технология изготовления окладов, учитывающая модные барочные приемы.[729]
По наблюдениям музыковедов, в переходный период помимо смены крюкового письма на нотолинейное, знаменного унисонного пения на партесное многоголосие, системы жанров и т. п. происходит открытие барочных форм музыкального искусства. При этом сам принцип новой «музыкальной организации» отличался такой малозначимой ранее характеристикой, как ритм, имеющий равномерное чередование временных долей, что вело к динамичному воспроизведению и восприятию музыкального произведения. Динамика, заложенная в самых основах музыки Нового времени, проявилась в произведениях Василия Титова (крупнейшего композитора рубежа XVII–XVIII вв.), Ивана Протопопова, Степана Беляева, Николая Дилецкого, Симеона Пекалицкого, Ивана Календы и других неизвестных мастеров. Канты и партесные концерты как новые жанры барочного типа «оказываются очень мобильными», в них «самым активным образом сказалась “открытость” барочного художественного мышления».[730]
Таким образом, стиль барокко как нельзя лучше соответствовал динамичности культуры переходного периода и сам был ее воплощением. Классицизм же, как более статичный, начал преобладать в русской культуре в самом конце переходного периода, когда завершалось формирование цельной концепции человека Нового времени. Строгие четкие линии и формы классицизма в архитектуре, живописи и скульптуре, идеи борьбы разума и чувств в литературе, поэзии, драматургии, обращенность к Античности как к «своей» древности, единство времени и места как художественного принципа в искусстве и литературе и т. п. – все они зародились еще в переходный период и выкристаллизовались в единое целое в соответствии с новой идеей человека века Просвещения.
Динамичное движение русской культуры XVII в. нарушило замкнутость русской культуры на всех уровнях, начиная с государственного и кончая индивидуальным. Сначала осторожно, с оговорками и мытьем рук после общения с «нечистыми», русские вошли в контакт с иноземными врачами, военными, инженерами, часовщиками и др. При Алексее Михайловиче открытым стал царский двор со своей придворной культурой, при Петре I открытость распространилась на всю культурную систему.
По свидетельству иностранцев,[731] посетивших Россию в переходный период, придворная среда проявляла к ним не только дружелюбный интерес, но и стремилась научиться всему новому и полезному. Жажда общения с целью почерпнуть те или иные знания и навыки, стремление изучить иностранные языки и обучить этому своих детей, сбор информации о нравах и обычаях чужих земель и т. п. отмечены у А. Романчукова, А. С. Матвеева, В. В. Голицына, Ф. М. Ртищева и других, в особенности у служащих Посольского приказа. Любознательность и острота ума, способности к иностранным языкам, открытость в общении – вот те новые черты, которые выделяют иностранцы. К примеру, об Алексее Романчукове, посланнике в Персию в 1636–1638 гг., Адам Олеарий отзывался следующим образом: «...этот русский с здравым умом и весьма ловкий ...имел большую охоту к свободным искусствам, особенно же к некоторым математическим наукам и к латинскому языку; он просил, чтобы мы помогли ему в изучении этих предметов... Он также быстро и с охотою уразумел употребление астролябии и все то, что относится до высоты солнца, часов и геометрии».[732]
Открытость русской культуры была обращена как бы во все стороны культурного пространства и времени. «Диалог культур»[733] – результат открытости, делающей этот диалог осмысленным, многоканальным, насыщенным и плодотворным. Открытостью можно объяснить и освоение отдельных явлений западноевропейской культуры, причем речь должна идти не о «западном влиянии», а именно о стремлении русских освоить чужое. Западное влияние, в том понимании, которое придавали ему исследователи XIX в., да и многие современные специалисты, проникало в русскую культуру постепенно и не предполагало активизации этого процесса со стороны европейских держав. Из попадавших в Россию тем или иным путем часто случайных западных образцов заимствовалось весьма немногое, то, что не противоречило духу замкнутости, что не задевало мировоззренческих основ, не разрушало чин культуры. В этом смысле обнаруживаемые «влияния» таковыми не являлись, поскольку их воздействие сводилось к минимальной поверхностной обработке традиционных тем и канонических сюжетов. Только тогда, когда русская культура оказалась готовой воспринимать более глубоко (еще не по существу, но уже и не формально) смысл западноевропейских произведений, когда сознание русского общества созрело к восприятию новизны и открытости как естественных законов развития, только тогда началось целенаправленное освоение русской культурой других культур. При этом интерес вызывали не только западноевропейские страны, но и восточные, и северные, и даже «америцкие земли».[734] Поэтому правильнее было бы говорить не о западном влиянии (об этом писал и Б. И. Краснобаев[735] ), а об открытости культуры переходного периода, приведшей к новому витку усвоения достижений чужих культур.
