Людмила Черная - Антропологический код древнерусской культуры
Самым наглядным проявлением динамичности культуры была «живость» реальных людей переходной эпохи и литературных персонажей, прослеженная А. С. Деминым: «За “живостью” стояло новое отношение к миру и человеку, новые художественные представления драматургов и писателей о насыщенности мира, о переменчивости человеческой жизни, об энергичности человека».[711] Внутренняя живость познающего ума, ускоренное движение русской мысли еще более значимы, чем физическая живость. Для поздней средневековой культуры было характерно воспевание неподвижности, ассоциируемой с величавостью. Человек, позволяющий себе ничегонеделание, наполняющий свой день негой и ленью, был негласным идеалом русского общества. Этому идеалу полностью соответствовали и русские монархи, от которых этикет требовал медленной поступи и неторопливой речи, пренебрежения любой физической работой, даже письмом, для которого под рукой всегда были писцы. Алексей Михайлович уже не до конца соответствовал этому идеалу, поскольку любил своей рукой писать письма, любил соколиную охоту, театр, разведение «огородов» – садов, любил и духовное брашно, и пищу для ума. Его сын Петр Великий из-за своего пренебрежения царственной статикой, постоянной торопливости и занятости тем или иным ремеслом или делом (император был явным трудоголиком!) потерпел фиаско в массовом восприятии и был оценен как ненастоящий царь, подмененный еще во младенчестве. Призывы вести динамичный образ жизни зазвучали в русской культуре при Алексее Михайловиче. Он сам проговорился в письме к А. Л. Ордину-Нащокину, что юношам свойственно «летать семо и овамо, аки птицам»[712] по всему миру. Тогда же Симеон Полоцкий в «Комидии притчи о блудном сыне» мотивировал уход героя из отцовского дома естественной потребностью человека видеть и познавать мир:
Свещи под спудом не лепо стояти,
С солнцем аз хощу тещи и сияти.
Заключение видит ми ся быти, —
в отчинной стране юность погубити.
Бог волю дал есть: се птицы летают,
Зверие в лесах волно пребывают.
И ты мне, отче, изволь волю дати,
разумну сущу, весь мир посещати.[713]
А. М. Панченко справедливо отметил, что «это не евангельский и не древнерусский идеал. Это отголосок правил поведения, характерных для европейского интеллигента эпохи барокко, интеллигентский стереотип, воплощением которого был сам Симеон Полоцкий. Вся его жизнь – странствие учащегося, затем ученого и учащего человека».[714]
Обращает на себя внимание тот момент, что активное поведение не было самоцелью, оно служило средством развития человеческого разума, средством накопления того самого опытного знания, которое с помощью пяти чувств позволяет человеку постигать Бога через познание мира. В петровское время оно стало едва ли не первым требованием, предъявляемым к молодому дворянину. Даже Стефан Яворский, позволявший себе осуждать Петра I (в частности, за отмену постов в армии), призывал юношей «не сидеть прямою еси черепахою...».[715] Феофан Прокопович в своих проповедях неоднократно подчеркивал, что Бог поощряет людей деятельных, способных честно и «праведно временная стяжевати».[716] В «Юности честное зерцало» и ряде других произведений (помимо официальных указов) декларировалась обязательная «служба Отечеству», желательно военная.[717] Казалось, что вся петровская Россия двинулась «видеть мир» и учиться военному искусству, иностранным языкам и различным «художествам», однако в действительности Петр I частенько жаловался на недостаток динамичных людей, готовых работать с ним в одной «упряжке».[718] Зато герои так называемых «петровских повестей» идеально воплощали в себе новое требование живости и динамичности. Они бороздят моря и океаны (как матрос Василий из «Повести о матросе Василии Кориотском»), добывают сокровища, освобождают принцесс или покоряют их своим интеллектом (как герой «Повести о шляхетском сыне»), преодолевают сопротивление родителей, не желающих отпускать их за границу для обучения (как Александр из «Повести о кавалере Александре»), страстно влюбляются (до обмороков), азартно и смело дерутся на шпагах, скачут на лошадях, играют на музыкальных инструментах, поют романсы и т. п.[719] Не люди, а «фейерверки», впрочем, едва ли более яркие, чем сам Петр Великий...
Свой темп жизни, диктуемый к тому же повышенной внутренней энергетикой, Петр I стремился привить всей стране, не обращая внимание на неподготовленность русского общества к столь резвому каждодневному рывку вперед. Тот факт, что государство взяло на себя функцию регулирования темпов развития культуры, обернулся частью продуктивными результатами, частью провалами в отдельных направлениях. Быстрый численный рост образовательных учреждений, книгоиздания, пенсионеров, обучающихся за границей, приглашенных из окрестных государств преподавателей и ученых, театров, библиотек и т. д. не компенсировал качества начатых предприятий. Известно, что ученики разбегались из-за холода и голода в школах, что учебная литература не раскупалась и ее вынуждены были распространять принудительно по епархиям, что часть обучающихся за границей не усвоили ничего, кроме науки любви и политеса, что уровень преподавательских кадров и даже академиков из числа иностранцев был весьма разным – от крупных ученых типа Эйлера до авантюристов, дававших частные уроки дворянским недорослям, не имевшим права вступать в брак без экзаменов по грамматике, арифметике, геометрии и прочим наукам.
Широко пропагандируя динамичный образ жизни, император не забывал наказывать тех, кого этот темп не устраивал. Близкие к нему люди получали удары знаменитой царской дубинки, простые смертные платили штрафы разного размера, а если позволяли себе возмущаться, то попадали в тюрьмы и ссылки. Отсюда издержки столь быстрого культурного роста: поверхностность заимствований из западноевропейских культур, внешняя подражательность, презрение к русской народной культуре. Уже во второй половине XVIII столетия эти издержки были вскрыты русскими мыслителями, такими как Н. И. Новиков, Ф. Кречетов, Н. А. Львов, А. Н. Радищев и многие другие, и зазвучали призывы «не надуваться чужим разумом», «не тянуться» за чужой культурой, «как былинка под сосной»,[720] а расти самостоятельно, полюбить и изучать народные основы своей культуры.
Не государство, а человек должен был стать регулятором темпов движения культуры, начиная с личного и общественного мнения и кончая механизмом моды. Внегосударственные механизмы регулирования темпов культуры имелись и ранее, но они были ориентированы на старину и статику: большое значение здесь имела семья и род в целом, церковный приход, сословное окружение, соответствующее чину на иерархической лестнице. Роль этих факторов в период динамичного развития культуры отнюдь не уменьшилась, но видоизменилась. Так, семья стала менее значить в культурной ориентации молодежи, чем сословие. Этот отход от старины и абсолютного авторитета отцов, подогреваемый и государственной пропагандой, и реалиями своего времени, зафиксировала литература. В «Повести о кавалере Александре» герой ставит престиж дворянского сословия выше престижа семьи. Мотивируя свое желание ехать за границу, он заявляет отцу, что в случае отказа будет нанесен урон его дворянской чести и он не сможет смотреть в глаза своему монарху: «Не знав поля, не видав неприятеля и не слышав оружейного стуку, како приближуся монарху моему и коим достоинством пожаловать повелит мя?».[721] Отмеченный Д. С. Лихачевым в литературе XVII в. конфликт отцов и детей («Повесть о Горе-Злочастии», «Повесть о Савве Грудцыне», «Повесть о Фроле Скобееве», «Комидия притчи о блудном сыне» Симеона Полоцкого и др.)[722] в петровское время уже не так актуален. Герои повестей петровского времени в конфликты с отцами не вступают, но не потому, что целиком и полностью им подчинены. Скорее, наоборот: непререкаемый авторитет отцовской власти уже побежден, инициатива крепко в руках у детей. Матрос Василий Кориотский самостоятельно принимает решение поступить на службу, и родительское благословение звучит для него не как разрешение на этот шаг, а как традиционное доброе напутствие; кавалер Александр также сам приходит к мысли о поездке за границу и в своей пространной речи, обращенной к родителям, не просит благословения, а скорее угрожает семейным позором в случае отказа. Модель отец – сын как бы переносится с семьи на государство: император именуется Отцом Отечества, граждане – сынами Отечества, Петр Великий опекает дворянство, как отец сыновей, а те в свою очередь преданы монарху, как отцу родному. Однако образ отца в интерпретации Петра I резко отличается от средневекового идеала: к старому безапелляционному подчинению отцовской власти и принуждению как методу воспитания добавляется нововременная вера в силу личного примера и методика воздействия через разум. Петр Первый много раз говорил, что русский народ обучается всему через силу, под давлением верховной власти, однако потом, осознав полезность предпринятого дела, благодарит за науку. При этом царь постоянно ставит себя на место своих подданных, выполняет те же функции, проходит тот же путь наверх (хотя бы формально), изо дня в день подает личный пример трудолюбия, мужества, храбрости, просвещенности и т. д. Он как бы оставался вечным «сыном Отечества», служащим государству-отцу.[723] Его портреты ориентированы на явное омоложение модели, он везде юн и свеж, строен и крепок, полон сил и энергии; он везде изображен как образец «политичного кавалера», притягательного своей молодостью и динамичностью. Девиз монарха, провозглашенный им во время первого путешествия в Европу – «Аз ученик есмь и учащих мя требую»,[724] так и остался его девизом на всю жизнь.
