Валерий Мильдон - Санскрит во льдах, или возвращение из Офира
«Во многом она жила подражанием своему мужу, человеку, окончившему два технических института, который чувствовал механизмы с точностью собственной плоти». «Муж Фроси имел свойство чувствовать величину напряжения электрического тока, как личную страсть» («Фро», 2, с. 138). «Машина "ИС"… одним своим видом вызывала у меня чувство воодушевления; я мог подолгу глядеть на нее, и особая растроганная радость пробуждалась во мне — столь же прекрасная, как в детстве, при первом чтении стихов Пушкина» (2, с. 272).
Коль скоро упомянут Пушкин, вот как понимает его (а не только ощущает) Платонов: «Живи Пушкин теперь, его творчество стало бы источником всемирного социалистического воодушевления» (2, с. 300).
Оставляю без комментариев эти слова, они сами являются комментарием вышесказанного.
В фантастико — утопическом рассказе (вообще фантастика не рассматривает каких‑либо социо- или антропологических вариантов; но у Платонова, в контексте его творчества, такое отсутствие показательно: его герои, как правило, не задумываются о гуманитарном, человеческом слое жизни, и это, конечно же, утопизм — попытка создать благое место, не считаясь с природой человека) «Потомки солнца» (1922) инженер Вогулов задумал переделать земной шар. Он хочет добиться глобальной метеорегуляции посредством изменения рельефа по всей земле — не явно ли утопическая затея, содержащая, независимо от намерений автора, утопическое представление о человеке, его истории, его назначении и пр.? В горах надо прорыть туннели, чтобы управлять ветрами, движением речных и океанских потоков (так сказать, дисциплинировать природу; что ж, если биохимия организма планируется Госпланом, отчего ветрам не дуть по распоряжениям отраслевого министерства? Кстати, в крестьянской утопии А. Чаянова именно так обстоит дело).
Для подобных работ необходим взрывчатый материал невиданной силы. Его состав найден — особым способом сгущенные электромагнитные волны, концентрирующие свет, — та же, к слову, зачарованность солнцем, что в рассказе А. И. Куприна «Жидкое солнце». Возможно, К. Д. Бальмонт, назвав свой сборник «Будем, как солнце», выразил настроения человека, испокон живущего в атмосфере неяркого, бледного неба, с преобладанием пасмурных дней, когда свет едва сочится. Образ неясного света — тоже один из устойчивых в отечественной поэзии и прозе.
Само собой, о людях инженер не подумал — не было и нет ни в историческом сознании такой традиции, ни тем более в практической работе — заняты лишь технологией, почему и названия технических материалов, профессий становятся названиями книг. Чем этот глобализм обернется, не будет ли хуже, чем при засухах и наводнениях? Об этом ни слова.
«В бешенстве и неистовстве человечество билось с природой. Зубы сознания и железа вгрызались в материю и пережевывали ее. Безумие работы охватило человечество. Температура труда была доведена до предела — дальше уже шло разрушение тела, разрыв мускулов и сумасшествие» (1, с. 35).
Сознание — материальная сила, предполагающая работу в мире, а не в себе самом. Это ведь и есть шаманизм, магия в ее примитивной форме, свидетельствующая, что персонаж, несмотря на инженерные знания, есть разновидность шамана, заклинателя стихий, и его расчеты, проекты, планы — тоже заклинания, а не элементы необходимого рационального подхода, продуманных инженерных решений. Тогда и сама утопия не проект счастливого будущего, а попросту заклинание хаоса, шаманское средство хоть как‑то продержаться, передохнуть, а там видно будет, что делать.
Зачем, спрашивается, нужны битвы с природой, безумие работы? Куда и почему торопились? Отчего героям не сделать работы неспешно, зато хорошо? Ответ один — безумие, им объяснимы и сам проект, и трудовая лихорадка. «Еще год — и шар земной будет переделан. Не будет ни зимы, ни лета, ни зноя, ни потопов» (1, с. 35).
Вот, оказывается, в чем дело, вот почему и куда торопились — обогнать время, управлять им (из Госплана), чтобы поскорее выключить его, чтобы его не было — ни зимы, ни лета, одна безграничная вечность. Тогда‑то исполнится заповедная греза русских — все попадут в земной рай. При таком толковании и в глобальной метеорегуляции Н. Ф. Федорова тоже слышится дух прекращения времени; и русские утопии XVIII, XIX столетий исходят, помимо воли авторов, из невысказанного желания избавиться от времени как силы, которая одна не позволяет сбыться извечным чаяниям.
Анализ литературной утопии 20–х годов XX столетия обнаруживает, во — первых, ее типологическое содержание (выключить время); во — вторых, ее главное отличие от западноевропейских жанровых аналогов, о нем скажу, дополняя уже сказанное.
Некогда К. Маркс писал: «Коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность, мы называем коммунизмом действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние»[52].
Не состояние, не идеал, а движение, т. е. некое перемещение, в том числе и во времени; процесс, у которого нет и не может быть финала, остановки, достижения, а значит, неких безусловных истин.
Иные представления о коммунизме у русских последователей Маркса. «В основе коммунистической нравственности лежит борьба за укрепление и завершение коммунизма»[53].
Ленин пишет «завершение», словно речь идет о постройке здания — именно так он скажет в следующей части своего выступления: «Быть коммунистом, это значит организовывать и объединять все подрастающее поколение… Тогда вы сможете начать и довести до конца постройку здания коммунистического общества»[54].
«Завершение», «довести до конца», «здание» — очевидно, что лексика свидетельствует о совсем ином, чем у Маркса, представлении о коммунизме — как о некоем конечном процессе, который, приведя к искомой цели, прекращается, и люди живут в достигнутом мире, где не действуют временные характеристики. Подобный взгляд ближе логике манифеста Пугачева (жизнь, коя до века будет), нежели Маркса с его идеей процесса.
Для западноевропейского сознания определяющим понятием является понятие времени, для русского, как следует из сопоставления приведенных высказываний, время если и значит что‑то, то лишь как второстепенная, вспомогательная величина. С его помощью рассчитывают достичь вечного, неизменного состояния, навсегда обретенного места.[55]
Человек Запада, по высказываниям К. Маркса, полагается на историю — время; русский человек, по высказываниям Ленина, словно надеется обойти историю (еще и потому, что во всей истории до большевистского переворота якобы не было ничего хорошего). Ленин так и говорит в обращении к молодежи: сплошной обман трудящихся при царизме, надо весь этот мир насилия и обмана разрушить, со старыми людьми не построить нового общества. Лучше вообще избавиться от истории — тогда дело пошло бы куда быстрее. Правда, так прямо нигде не сказано, но тон, фразеология таковы: побыстрее отойти от старого (как будто это возможно), поскорее за новое; мы, старые коммунисты, не доживем, а вы, кому сейчас, в 1920 г., 15 лет, вы увидите коммунистическое общество.
Иначе говоря, допускалось возможным создать новый общественный строй за несколько десятилетий. По календарю истории, которая быстро не движется, это равносильно «вдруг» — тот самый нечаянный прием, с помощью которого хотят, не давая себе в этом отчета, обойти историю, выпрыгнуть из нее.
Конечно, это не западное представление, и марксистскими подобные взгляды нельзя называть, что, впрочем, косвенно всегда признавалось: «Мы диалектике учились не по Гегелю» (Маяковский), социализму не по Марксу; на Западе марксизм естественно развивался, усваивая предыдущие учения; Россия, по словам Ленина, выстрадала марксизм — какая ж логика в страданиях? Это была своего рода разновидность утопии, примеры есть и на Западе, хотя относятся к ранним фазам становления современного западного общества, к эпохе крестьянских движений, идеология которых получила определение хилиастических надежд.
Хилиазм (греч. «хилиас» — тысяча) — учение о том, что через тысячу лет наступит вечное Царство Христово, которому не будет конца, история как бы прекратится, постройка здания доведена до завершения.
В связи с этим необходима поправка к утверждению К. Манхейма, писавшего: «Проекции человеческих чаяний подчинены постигаемым принципам, и в одни исторические периоды осуществление этих чаяний проецируется большей частью во время, в другие — в пространство. В соответствии с этим различием грезы о месте осуществления всех надежд можно определить как утопии, грезы о времени этого осуществления — как хилиастические учения»[56].
