Коллектив авторов - Веселие Руси. XX век. Градус новейшей российской истории. От «пьяного бюджета» до «сухого закона»
Важнейшей частью антиалкогольной кампании стал плакат, который связывал искоренение пьянства с завершением культурной революции, антирелигиозной пропагандой и повышением культурного уровня населения. Эти представления наиболее ярко и оптимистично выразил В. Дени в плакате «Долбанем!» (1929). Тогда же появились плакаты, противопоставлявшие употреблению алкоголя культурный досуг: «Книга вместо водки», «Кто умен, а кто дурак! Один за книгу, другой – в кабак» и другие. Плакат осуждал пьянство и на бытовом уровне. С призывом не пить дети на плакатах обращались к отцам (например, Д. Буланов «Папа, не пей!»), а в текстах был сделан упор на сознательность: «Помни, когда ты пьешь, твоя семья голодает». Подобные произведения зачастую формировали образ пьяницы – человека опустившегося и страшного (Лебедев К. «Такой отец – губитель нашей семьи»). Тогда как в плакатах, агитировавших за первую пятилетку, пьянство трактовалось ни больше ни меньше, как тормоз социального прогресса: «Чтобы превысить промфинплан, снижай алкоголизм, травматизм, болезни»; «Социализм и алкоголизм несовместимы» и т. п.
Да и в целом с 1928 года борьба с пьянством постепенно приобретает характер очередной идеологической атаки под лозунгом: «Алкоголизм и социализм несовместимы». Отряды «легкой кавалерии» стали закрывать питейные заведения, однако к 1930 году кампания государственной борьбы в основном выдохлась. Появились первые наркологические диспансеры, но работа, для которой требовались квалифицированный персонал и лекарства, проводилась слабо и эпизодически. В итоге медицинские приоритеты уступали место политической конъюнктуре.
Хотя «антиалкогольный фронт» был дополнен новым наступлением на «самогонные бастионы», по данным ЦСУ и Центроспирта, за первые пять лет после введения в 1924 году продажи государственной водки выгонка самогона в стране не уменьшилась, а возросла с 480 млн литров до 810 млн литров[525]. Возобновленная же милицией с начала 1928 года антисамогонная деятельность носила ярко выраженный карательный характер и была тесно связана с провалом хлебозаготовок осени-зимы 1927 года. Постановлением ВЦИК и Совнаркома РСФСР от 2 января 1928 года приготовление, хранение и сбыт самогона, а также изготовление, хранение, сбыт и ремонт самогонных аппаратов вновь запрещались и за эти нарушения предусматривались административные наказания либо в виде штрафа до 100 рублей, либо в виде принудительных работ на срок до 1 месяца[526].
Непродуманная антиалкогольная компания 1928–1929 годов, которой предшествовал год «либерального незапрещения» производства самогона, лишь ухудшила ситуацию. Частичная реализация требований сторонников «трезвого быта» в области сокращения производства водки и иных алкогольных напитков, закрытия части мест реализации «казенки» и сокращения времени работы этих заведений привели к росту шинкарства и потребления самогона в городах. Несмотря на самое решительное применение штрафов, арестов и конфискаций, административными мерами придушить самопального «зеленого змия» государству никак не удавалось.
Борьба с пьянством в Советской России приносила больше поражений, чем побед. По сути, была потеряна последняя возможность вытеснить самогон водкой. Впереди были год «великого перелома», усиление миграции в города сельских жителей, возможно, и тех детей, которые «баловались» на огороде самогоном и привносили в городскую культуру, и без того носившую полукрестьянский, «мигрантский» характер, свои обычаи и ритуалы потребления алкогольных напитков. В первую очередь, в города вытеснялась молодежь, воспитанная на самогоне. Таким образом, объективные факторы, закрепляющие «традицию» потребления самогона городскими жителями, были налицо.
«Яд – пить нельзя»В потреблении алкоголя от города, разумеется, не отставала и деревня. Несмотря на все старания, Центроспирту удалось вытеснить самогон из города, но не из деревни, где потребление алкоголя приносило государству больше расходов, чем доходов. Так, в 1926/1927 хозяйственном году от городских рабочих было получено акцизного дохода со всех спиртных напитков по 11 рублей 19 копеек с человека, тогда как от крестьян трудом набралось по 2 рубля 72 копейки. И хотя сельскохозяйственное население в том же году принесло 53, 7 % всех поступлений в государственный бюджет от акциза со спиртных напитков, вопрос о том, как выкачать с помощью водки деньги из деревни, не мог не беспокоить властей предержащих, ибо прямые налоговые поступления от крестьянства были относительно небольшими. По стране сельскохозяйственный налог составил всего 11, 8 % всей суммы государственных и местных налогов[527].
Но деревня и после отмены «сухого закона» с трудом переключалась на «казенку», предпочитая испытанный «домашний продукт». Конечно, сельское пьянство не было новостью для России. Характерно, что на протяжении 20-х годов страна вернулась к дореволюционным нормам потребления спиртного. Вместе с тем в этом процессе появилось нечто новое. Во-первых, неразборчивость населения относительно качества питья. Десятилетнюю годовщину Октября челябинцы встречали в хмельном угаре. В заметке «Яд, а пить можно» газета «Челябинский рабочий» отмечала, что в связи со свободной продажей спирта-денатурата крестьяне закупали его для питья четвертями (четверть равнялась 1/4 ведра). А на надпись «Яд – пить нельзя» никто не обращал внимания.
Во-вторых, новостью была массовость этого явления. Как пели деревенские ребята:
Хороша наша деревня,
Много в ней людей живет:
В будни гонят самогонку,
В праздник редко кто не пьет.
Писатель Борис Пильняк так описал положение дел в деревне в 20-е годы: «В непонятности проблемы мужики делились – пятьдесят, примерно, процентов на пятьдесят. Пятьдесят процентов мужиков вставали в три часа утра и ложились спать в одиннадцать вечера, и работали у них все, от мала до велика, не покладая рук. Ежели они покупали телку, они десять раз примеривались, прежде чем купить. Хворостину с дороги они тащили в дом, избы у них были исправны, как телеги; скотина сыта и в холе, как сами сыты и в труде по уши. Продналоги и прочие повинности они платили государству аккуратно, власти боялись и считались они врагами революции, ни более, ни менее того. Другие же проценты мужиков имели по избе, подбитой ветром, по тощей корове и по паршивой овце, – больше ничего не имели. Весной им из города от государства давалась семссуда, половину семссуды они поедали, ибо своего хлеба не было, другую половину рассеивали – колос к колосу, как голос от голоса. Осенью у них поэтому ничего не родилось. Они объясняли властям недород недостатком навоза от тощих коров и паршивых овец, – государство снимало с них продналог и семссуду, и они считались: друзьями революции. Мужики из «врагов» по поводу «друзей» утверждали, что процентов тридцать пять друзей – пьяницы (и тут, конечно, трудно установить – нищета ли от пьянства, пьянство ли от нищеты)…»
Но эта литературная зарисовка не всегда соответствовала нэповской действительности: алкогольная стихия не позволяла делать четкие различия между бедняком и середняком. В политической сводке по письмам в «Крестьянскую газету» и журнал «Красная деревня» за март-май 1928 года сохранилось письмо «крестьянина-культурника», опровергающее сложившийся стереотип, будто все бедняки – пьяницы и лентяи. Автор пишет совсем другое: «Но здесь пример одного пьяницы села Блоки можно привести – Милентьева Ивана, который был до выпуска русской горькой почти середняк – имел 1 корову и телку, 3 овцы, 2 свиньи, 5 десятин земли. Но когда вышла горькая, то он за один год пропил свою живность и зерно и к весне остался гол, как сокол. Пошел пасти скот в деревню Ледцо, но так пас 2 года и не допасет до конца, а уже весь заработок пропивал. А также и работал в РИКе в отхожем месте, заработал 30 рублей за 2 дня и за 2 дня их пропил, оставив семью из 7 душ голодать. А также, придя домой после пастьбы скота, он пропивал и то зерно, что припасет жена за лето»[528].
Вот еще один наглядный пример. В деревне Лисавино Московской губернии до 1914 года из 60 домохозяев было пять безнадежных пьяниц, на которых махнули рукой и сборщики податей, и односельчане, и даже жены. У таких крестьян крестьянскими оставались только кличка и паспорт, а все остальное уходило или в шинок, или в казенку. В 20-е годы число пьяниц в деревне выросло до 7 человек, причем с «довоенным стажем» из них оказалось всего четверо, так как один уже умер от пьянки. Трое новых алкоголиков были сравнительно молодыми крестьянами[529]. То есть третьей специфической чертой деревенского пьянства эпохи нэпа явилось раннее приобщение к алкоголю молодежи как последствие бурного развития самогоноварения в деревне. Пьянство имело три достоинства: «Во-первых, выпить, одурманить мозги, само по себе удовольствие, во-вторых, пивший водку показывал, что и он-де не хуже взрослых, и в третьих, питье водки указывало на сравнительное благополучие в материальном отношении»[530].
