Сергей Беляков - Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя
Казалось бы, их должны были сблизить революционные волнения начала шестидесятых. В самом деле, после того, как 13 февраля 1861-го в Варшаве была расстреляна антиправительственная манифестация (погибло пять человек), волнения начались и в Петербургском университете. На панихиду по убитым в костел Святой Екатерины на Невском проспекте пришли не только польские профессора и студенты, но и многие русские, в числе них был и Николай Костомаров, в то время очень популярный у студентов. Костомаров позднее оправдывался, что пришел-де послушать «Реквием» Моцарта в хорошем исполнении, но совершенно не ожидал вместо музыки барокко услышать польские революционные песни.
Национальное единство поляков, их фанатичный национализм поразили русских. Когда запели польский гимн, «все поляки в одно мгновение пали на колени»[748]. Русский очевидец, в то время студент университета Л. Ф. Пантелеев, позднее вспоминал: «И надо было видеть возбужденное выражение их лиц! Одни, точно изваяния, стояли со взором, обращенным к алтарю, у других ручьем лились слезы»[749].
Русские демократы им сочувствовали. Один из русских студентов, вызванный к следователю, на вопрос, был ли он в костеле, ответил: «…был, но не пел, потому что не знаю по-польски, а если бы знал, то непременно бы пел»[750]. Когда началось польское восстание, русские либералы даже собирали деньги в поддержку повстанцам, а некоторые студенты отправились воевать «за нашу и вашу свободу».
Но союз оказался непрочным. Вскоре появились свидетельства о жестокости повстанцев. Они потрясли даже русских либералов и революционеров.
Из книги князя Петра Кропоткина «Записки революционера»: «…среди общего возбуждения распространилось известие, что в ночь на 10 января повстанцы напали на солдат, квартировавших по деревням, и перерезали сонных, хотя накануне казалось, что отношения между населением и войсками дружеские. Происшествие было несколько преувеличено, но, к сожалению, в этом известии была и доля правды. Оно произвело, конечно, самое удручающее впечатление на общество»[751].
Русские революционеры были демократами, атеистами и нигилистами. Поляки сохраняли шляхетскую гордость (если не сказать – «спесь»), они оставались убежденными католиками и польскими патриотами. Их мечтой была не социальная революция, а независимая Польша от Балтики до Черного моря, от Бреслау (в то время немецкого) до русского Смоленска. «Польская молодежь держалась в стороне от русской и при всяком удобном случае не скрывала национальной антипатии ко всему русскому»[752], – вспоминал Николай Костомаров. Польские студенты-«корониажи» принципиально не общались с русскими. «Вежливый поклон» при встрече с русскими на лекции – это максимум, что они могли себе позволить[753]. Профессор Чайковский двадцать лет преподавал в Петербургском университете, но со своими русскими коллегами из принципа говорил только по-французски. Польские студенты его очень за это уважали[754].
Трудно поверить, но власти Российской империи долго не могли добиться, чтобы поляки, даже находившиеся на государственной службе, выучили русский язык. Такое требование появилось только после 1831 года, но в Царстве Польском чиновники предпочитали просто купить свидетельство о знании русского языка. В Варшаве такое свидетельство было нетрудно достать.
Польские жители Киева, Житомира, Кременца ни в чем не уступали своим соотечественникам из Варшавы и Модлина: «…поляки здешние никогда детей своих не учат по-русски и глядят на Россию, как на Царство, с которым, не имея ничего общего, они при всякой удобной встрече могут разорвать и физический и политический союз»[755], – писал князь Долгорукий о поляках Киевской губернии.
Тридцать лет спустя после путешествия князя Долгорукого молодой профессор Киевского университета Николай Костомаров застал всё то же презрение к русским и русскому языку: «Поляки все-таки исключительно говорили по-польски и не хотели знать по-русски; приобретая знание русского языка поневоле в училище, поляк считал как бы нравственною необходимостью поскорее забыть его»[756].
Польша превыше всего
Национальное самосознание поляков было чрезвычайно развито не только в государственных деятелях, профессорах или военных. Даже польские дамы, как могли, служили своей нации. Иван Аксаков считал, что польский патриотизм больше всего поддерживается женщинами и ксёндзами. Вероятно, ксёндзы видели в открытой пропаганде польского национализма свой долг, а женщины просто отличались большей эмоциональностью. Тот же Аксаков, осенью 1855 года (то есть в разгар Крымской войны) побывавший в Киеве и Умани вместе с дружиной московского ополчения, заметил, что польские женщины говорили с ним и другими ополченцами не иначе, как на польском, хотя знали и русский, и французский[757]. Николай Костомаров, знакомый с множеством поляков, удивлялся, «до какой степени сильно нравственное влияние польской женщины и как энергически умеет она поддерживать и распространять свою народность»[758]. В качестве примера он приводил некоего адвоката Борщова, русского по отцу, но воспитанного матерью-полькой. Этот Борщов был горячим приверженцем всего польского. Но такое же влияние испытывал и Владимир Короленко. Когда он поступил в пансион пани Окрашевской, то начал учить исторические песни Юлиана-Урсина Немцевича, разумеется, на польском. Короленко, правда, не стал поляком, но многие поляки считали его отчасти своим, по крайней мере в Житомире: «Это сын судьи, и его мать полька. Благородный молодой человек». Не избежал «польской агитации» и будущий автор «Кобзаря». В городе Вильно шестнадцатилетний Тарас Шевченко, в то время крепостной человек помещика Павла Энгельгардта, влюбился в полячку Дзюню (Ядвигу) Гусиковскую. Девушка ответила взаимностью, трогательно заботилась о молодом человеке, шила ему рубашки и галстуки, при этом занималась с Тарасом чем-то вроде «национального перевоспитания»: «Коханка Тарасова потребовала от него отречения от родного языка в пользу польской национальности: в разговоре с ним она другого языка не допускала»[759]. Шевченко, с детства любивший рассказы деда о головорезах-гайдамаках, польской «агитации» не поддался. Польский выучил, но поляком не стал.
Как же могли служить Российской империи пламенные польские патриоты? Люди не атомы или электроны. Они наделены разумом и свободной волей и вольны не подчиняться историческим закономерностям.
Однако многие поляки готовы были служить России в мирное время, но, как только появлялась надежда на возрождение независимой Польши, лояльность уступала место польскому патриотизму. Аристократ и беспоместный шляхтич, богатейший магнат и мелкий чиновник действовали заодно. Князь Доминик Иероним Радзивилл, камергер русского императорского двора, один из богатейших людей России, хозяин несметных сокровищ Несвижского замка, оставил свою счастливую жизнь, бросил свои богатства, разумеется, конфискованные затем в русскую казну, снарядил на свои деньги уланский полк для армии Наполеона и сам отправился воевать, сражаться за независимость Польши под знаменами Бонапарта[760]. Бывший камергер умер от ран в 1813 году. Адам Чарноцкий[761], будущий знаменитый ученый, оставил работу в архивах, чтобы стать «под стяги белых орлов» и «служить любимой Отчизне». Он бежит из России в герцогство Варшавское, инсценировав собственную смерть и сменив имя, чтобы замести следы и вступить в корпус маршала Даву.
Даже такой расчетливый и эгоистичный человек, как Фаддей Булгарин, перед вторжением Наполеона поступил на службу в армию Наполеона (в корпус маршала Удино) и с оружием в руках воевал против России вплоть до 1814 года. Позже он оправдывался, будто был мобилизован. Но не зря же он родился и вырос в польской шляхетской семье и само имя Фаддей (Тадеуш) получил в честь вождя первого польского восстания против России – Тадеуша Костюшко. Позднее Булгарин убедительно и весьма точно объяснял мотивы своих соотечественников, а возможно, и свои собственные: «Врожденная любовь в поляках к отечеству и народности столь велика, что ни узы привязанности к доброму Царю, ни сама благодарность не удержала их от присоединения к французской армии, когда думали, что это последний шаг к восстановлению отечества»[762].
История польского восстания 1831 года показывает, что целыми народами, случается, движет не трезвый расчет, а иррациональные чувства. Генерал Йозеф Гжегож Хлопицкий, будущий командующий повстанческими войсками, сначала отказался поддержать бунт и едва остался в живых, тогда как шесть польских генералов, оставшихся верными царю, были убиты повстанцами. Адам Чарторыйский долго отговаривал сейм от решения лишить Николая I польского трона, убеждал повстанцев: «Вы погубили Польшу!»[763] Но все-таки и Хлопицкий, и Чарторыйский возглавили восстание, решив разделить судьбу своего народа. Поскольку у Царства Польского была действующая регулярная армия, то и борьба с повстанцами стала настоящей войной, с генеральными сражениями, артиллерийскими обстрелами, штыковыми атаками. Военные действия продолжалось почти год: с ноября 1830-го по октябрь 1831-го, когда армией фельдмаршала Паскевича были подавлены последние очаги сопротивления.
