Ирина Левонтина - Русский со словарем
Плюмажев протянул дрожащую руку.
— Дайте! На минутку.
— Ни-ни! Даром я, что ли его у тетки утащил? Небось, если бы у вас был бинокль, вы бы мне своего не дали?
— Да дайте!
За этим Да дайте! слышится совсем другая интонация, чем за откровенной мольбой Ну дайте! О многом говорит это да! Рука у чиновника дрожит, душа пылает, но он еще не сломлен, он не хочет терять лицо. Он пытается сделать вид, что просьба-то пустяковая, что бинокль и не очень ему нужен, просто умный мальчик не станет отказывать в такой ерунде солидному человеку.
Бедняга! Уже через несколько минут он будет умолять, потом угрожать, потом отдаст алчному юнцу все деньги — чтобы в финале узреть в бинокль собственную престарелую супругу.
Есть еще частица же. Ею можно воспользоваться, если вы не получили прямого отказа — например, на вашу первую просьбу просто не обратили внимания. Или, скажем, вы не можете утащить своего спутника из гостей. Он не спорит, а говорит: «Сейчас, сейчас» — и продолжает беседу. Тогда можно дернуть его за рукав: «Идем же!» А если к ну добавить же, то в голосе молящего начинают звучать нетерпеливые нотки. Можно еще скомбинировать да и же… и так далее, до бесконечности.
Занятия лингвистикой вообще настраивают на гуманистический лад. Действительно, раз самый заурядный человек умеет так ловко управляться со всеми этими смыслами, к роду человеческому стоит относиться со священным трепетом.
А паразиты никогда
Есть такой анекдот. Едет новый русский в мерседесе и видит, что по тротуару старушка идет, а перед ней люк открытый, сейчас она упадет. Новый русский высовывается из окна и дружелюбно кричит: Бабка! Это… типа… опа!
Так называемые слова-паразиты человек употребляет, когда ему не хватает обычных слов, как в песне из фильма «Карнавальная ночь»: Я не знаю, как начать, / В общем, значит, так сказать… Но действительно ли эти слова лишние в языке?
Наша обычная речь — спонтанная, то есть неподготовленная. Мы одновременно говорим и думаем. Человек не всегда успевает сформулировать свою мысль, ему приходится останавливаться, чтобы подумать или подыскать подходящее слово. Конечно, вы можете замолчать и держать паузу до тех пор, пока не придумаете абсолютно гладкую фразу. Но тогда собеседник будет сомневаться: то ли вы все еще формулируете, то ли уже заснули или отвлеклись. Вот тут и приходят на помощь всевозможные эээ, мэээ, ну, это и так далее. Это своего рода сигналы: я здесь, я на связи, сейчас уже скажу, ждите ответа. Кроме того, в режиме цейтнота не всегда удается найти самое подходящее слово и приходится удовлетворяться более или менее подходящим. Многие слова-паразиты: вроде, типа, как бы и так далее — имеют именно такую функцию: мол, слово, может, и не совсем подходящее, но другое что-то пока в голову не приходит.
Соответственно, наличие в речи слов-паразитов — это своего рода знак естественности, неподготовленности речи. У Грибоедова о Чацком: И говорит как пишет! — но хорошо ли принимаются его пламенные монологи? Часто собеседник гораздо лучше вас воспринимает, если вы прямо на его глазах и вместе с ним формулируете мысль, ищете слово. Этот эффект знаком любому преподавателю. Бывает, объясняешь что-то, что объяснял уже тысячу раз, и точно знаешь, что надо сказать и какими словами. Но если просто отбарабанить готовый текст, никто ничего не усвоит. Гораздо лучше, если слегка имитировать спонтанность: остановиться, призадуматься, как бы поискать слово: ученик тогда будет думать вместе с вами, тоже искать это слово — и поймет и запомнит вашу мысль гораздо лучше. Замечательны в этом отношении телевизионные лекции ныне покойного профессора Тартуского университета Ю. М. Лотмана о русской культуре. Речь Лотмана никак нельзя назвать гладкой: он экает, хмыкает, хихикает. Но слушать его — истинное наслаждение: полная иллюзия, что он только что поговорил лично, например, с Чаадаевым, а теперь говорит лично с вами. Причем говорить с вами ему страшно интересно, он вот как раз нечто увлекательное узнал или придумал и спешит поделиться. Возможно, если экать начнет другой человек, который не умеет так замечательно рассказывать, — это только испортит его речь. Но в случае с Лотманом, как поется в песенке Окуджавы, «мне это ничуть не мешает и даже меня возвышает».
Любое из, на первый взгляд, бессмысленных слов-паразитов на самом деле имеет свой особый смысл, и все они друг от друга отличаются. Кажется, что неважно, пересыпает ли человек свою речь бесконечными так сказать или предпочитает это, типа или как бы. В действительности это совсем разные люди.
Например, человек, который через слово говорит это, это человек, которому вообще каждое слово дается с трудом, это тугодум, или, как теперь говорят, тормоз. Напротив того, так сказать — точнее обычно тскать — часто говорят люди, которые за словом в карман не лезут, говорят очень быстро и с помощью этого тскать пытаются расчленить свою речь на отрезки, чтобы облегчить слушателю понимание.
Особая история со словом как бы. Оно приобрело популярность, по-моему, в позднесоветский период как интеллигентское словцо. Первоначально в нем была даже некоторая фронда, поскольку постоянное как бы означало демонстративный отказ от категоричности суждений, присущей официальным текстам. Не исключено, что мода на как бы тогда была связана с интересом интеллигенции к Достоевскому: известно, что как бы — одно из особенно любимых им слов. Потом, как это происходит со многими культурными явлениями, как бы опустилось в более низкие социальные слои, растеряв при этом большую часть своего содержания. Теперь вечное как бы стало проявлением простого жеманства. Характерно оно в основном для женской речи.
Другая, даже отчасти противоположная судьба у слова-паразита типа. Мода на него пришла из речи братвы. Внимательный к деталям тележурналист Леонид Парфенов в одной из своих передач даже говорил о произносимом со специфическим прононсом типаа как об особой примете середины 90-х годов XX в. Потом, однако, типа замелькало и в речи интеллигенции, потеснив утратившее свое обаяние как бы. Этим типа, произносимым уже без всякого особого «прононса», пока еще чуть ироничным и цитатным, человек показывает, что он не какой-нибудь кабинетный червь, ему не чужды современные общественные процессы, а может быть, он даже и сам крутой. — А ты здесь типа работаешь? — Да типа того. Так теперь разговаривают многие интеллектуалы.
Картина мира
Метафоры, которые нам вешают на уши
Предлагаю всем желающим повторить нехитрый эксперимент: войти в Интернет и задать в поисковой строке сочетание холерный эмбрион. Да-да, не вибрион (микроорганизм, имеющий вид изогнутой палочки, запятой), а именно эмбрион (зародыш). Вы удивитесь, как много этих самых холерных эмбрионов во вполне даже серьезных газетах. Ошибка тут совершенно очевидна. Однако бывают и другие ошибки: ложная метафора, став общепринятой, способна сформировать в сознании общества искаженное представление о том или ином явлении.
В последнее время мы постоянно слышим и читаем: «Расшифрован геном человека». Если не вдумываться, эта формулировка кажется вполне ясной: ведь мы уже давно привыкли к понятию генетического кода. Ну а где код, там и расшифровка.
Нам кажется, что мы понимаем. Однако это лишь иллюзия. Что же стоит за торжественной формулировкой «Расшифрован геном человека»? Адекватно ли описывается метафорой зашифрованного текста и его расшифровки реальное состояние науки? Итак, геном — это полная цепочка ДНК в организме. Она состоит из повторения в самых разных комбинациях четырех стандартных последовательностей, фрагментов молекулы — нуклеотидов. В ДНК есть участки — гены, которые отвечают за то, какие белки производятся в организме, и регуляторные сигналы (другие участки ДНК), которые регулируют работу генов.
Если воспользоваться метафорой текста, то можно сказать, что имеется алфавит из четырех букв — нуклеотидов, которым записаны гены — слова. Причем если алфавит очень маленький, то длина такого «слова» огромна — 1500–2000 букв- нуклеотидов.
Таким образом, если развернуть лингвистическую метафору, геном — это строка или текст, состоящий из 3 миллиардов букв, которыми записано около 30 000 генов. Этот текст, как в древних рукописях, не разбит на слова и не содержит знаков препинания, так что прежде всего цепочку надо разделить на «значимые» кусочки — понять, где кончается один ген и начинается другой. Дело осложняется тем, что значимые для молекулярного биолога фрагменты составляют меньше 5 % ДНК. Это можно сравнить со статьей в журнале, который финансируется за счет рекламных объявлений: кусочки текста нужно вылавливать среди бесконечного количества инородных фрагментов.
