Пьер Шоню - Цивилизация Просвещения
Островная психология британцев не позволяет им использовать иную модель, кроме своей собственной. Якобитский ирредентизм может пониматься и как неприятие английского господства над кельтской периферией (Шотландией, Ирландией, северо-западом Англии) в рамках sectional division[64] — этого свидетельства относительной отсталости, выявляющего неравномерность роста. Во Франции чересчур склонны преуменьшать масштаб якобитской опасности: достаточно вспомнить размах движения 1715 года, неотступные страхи 1722-го, тревожные взгляды, которые долгое время бросались на Шотландию, Ирландию и континент. Часть политических комбинаций, разыгрываемых правительством на континенте, обусловлены признанием, быть может чрезмерным, реальной опасности. Да, прошло время Гоббса, который, не говоря об этом прямо, предлагал Стюартам абсолютизм французского образца. Английская политическая мысль отныне находит пример для подражания только в самой себе, а при необходимости — даже в конституционных экспериментах свободной и гибкой Америки.
Не то Франция: здесь политическая мысль балансирует между Англией и недавним прошлым. Да, монархия, но периода расцвета эпохи Людовика XIV; Вольтер восхищается эффективностью и буржуазным правительством, «Энциклопедия» разрабатывает миф о Генрихе IV, Монтескьё питает слабость к незавершенным формам XVI века; английская модель упоминается сквозь зубы, Монтескьё развенчивает ее в работе «О духе законов». Система государственных институтов определяется окружением: безусловно, географический детерминизм Монтескьё наивен и вынужден, он определяется динамикой исторического развития. Итак, воспроизвести модель нельзя. Англия служит образцом, английская модель — это английская модель, она подходит только для Англии, безупречность британского успеха может вдохновить законодателей и чиновников. Французская политическая мысль ищет для французской монархии собственных решений; она эффективна, следовательно, отличается умеренным реформизмом: разве интенданты эпохи Просвещения не превратили французскую провинцию в полигон для плодотворных экспериментов?
В свою очередь, Франция и Англия служат универсальной моделью для всей остальной Европы, функционирующей как огромная окраина, сознающей свое отставание, этой провинции двуглавой метрополии. На восточной и южной периферии Европы эта двухполюсность в действительности не означала, что Франция и Англия воспринимались там в одинаковой мере. Признаваемое французами превосходство английского опыта — свидетельство высокого развития. За пределами успешной срединной оси Европы лишь немногие светлые умы отдают предпочтение английским оттенкам перед французскими. Административная монархия Людовика XIV не выходит из головы у Фридриха II. Раздробленная Италия, Испания в процессе объединения, Мария-Терезия в Вене — все думают о Версале. Восточная Европа в XVIII веке все еще страдает от незавершенности государства; среди представителей элиты лишь немногие — впрочем, в Восточной Европе только элита способна мыслить в терминах государства — не отдают себе в этом ясного отчета. Ограничение прерогатив монарха, единственный двигатель административного устройства, остается роскошью; чтобы достичь этого, необходимо полностью завершить административное деление. Тяга к английской модели — чисто французское свойство. Европейская периферия по времени не совпадает со своим источником излучения. Благодаря незначительной доле архаичности французская модель выглядит более привлекательной и более доступной.
Мы ограничимся упоминанием нескольких моментов, которые кажутся нам наиболее важными; за дальнейшими подробностями мы отсылаем читателя к «Цивилизации классической Европы» и — особенно — к «Цивилизации Старого порядка» Альбера Собуля. С 1688 по 1720—30-е годы английское государство кардинально изменилось в том, что касается его вершины. Ослабленная корона после 1760 года вновь приобретает некоторый вес благодаря блистательной, по крайней мере изначально, личности Георга III; тем не менее управление необратимо переходит в руки кабинета министров. Это в большей степени, чем где-либо, обеспечивает контроль над государством со стороны правящего класса, возникшего за счет объединения крупных землевладельцев и коммерсантов, находившихся в состоянии равновесия, порой довольно хрупкого. Владельцев мануфактур, выходцев из верхушки среднего класса, временно представляли moneyed interest[65] из сферы крупной торговли. Их приход во власть произошел уже после 1832 года.
В 1780-х годах в кругах среднего класса, в отличие от парламентской олигархии, наблюдается некоторая усталость. Она становится особенно заметной, когда в 1784 году возникает вопрос об управлении Ост-Индской компанией, которое в конце концов, в результате беспрецедентного политического давления, достается короне. Около 1780 года, после потрясений, вызванных войной в Америке, Англия ощущает потребность в третейском суде, роль которого ослабленная королевская власть при двух первых немецкоязычных монархах, Георге I и Георге II, выполняла уже не столь эффективно. Возвращение к власти тори, первые годы министерства Питта-младшего знаменуют собой попытку обновления административного курса.
Английская система очень изменчива наверху: она обеспечивает полную гармонию между сменяющимися устремлениями власти и потребностями правящего класса. Эта изменчивость на вершине сочетается с исключительной стабильностью в основании. Во французском варианте дело обстоит наоборот: стабильность наблюдается на вершине, правящие страной министры и советы постепенно утратили способность чувствовать настроения и потребности самой широкой национальной элиты. В этом была их слабость. Стабильность верхних эшелонов компенсировалась местной администрацией, стимулировавшейся интендантами, более активной и предприимчивой, чем старинная английская администрация, которая в городах, по сути дела, держалась на привилегированном сословии торговцев, а в сельских районах — на местных джентри. Глубинные основания различия между Англией и Францией носят скорее социальный, нежели политический, характер.
В действительности ключ к английской модели общественного устройства следует искать в гораздо более раннем времени: решающую роль — сегодня мы понимаем это лучше — сыграл XVI век. Mutatis mutandis можно сказать, что в Англии в XVI веке отчасти происходило то же, что во Франции внезапно и в одночасье произошло в конце XVIII. В XVI столетии осуществился двойной социальный перенос. Конфискация богатств черного духовенства по большей части осуществлялась в пользу знати — в обмен на снижение оброчных выплат. Ночь 4 августа — неполная, но более ранняя и растянувшаяся на долгие годы. Одновременно был устранен основной барьер, разделявший знать и верхушку сельской иерархии. Питер Лэслетт показал, что уже в XVII веке младшие сыновья и дочери джентри свободно вступали в брак с дочерьми и сыновьями йоменов, приспосабливаясь к экономической деятельности и образу жизни upper middle class, — ситуация, совершенно немыслимая на континенте. Отсюда и исключительная социальная подвижность. Аристократии незачем замыкаться в касту. Она играет куда более привлекательную роль в экономическом развитии.
В процентном отношении французская аристократия была самой малочисленной в Европе. После великих реформ министерства Кольбера ее численность снизилась примерно с 3 до 1,5 %. Формирование в XVII веке административной монархии способствовало усилению тенденции к превращению французской аристократии в «касту»; механизм этого явления был изучен Жаном Мейером на примере Бретани. Все произошло в 1668–1672 годах. С середины XVII века Бретань постепенно деградировала: архаичная структура общества, социальная напряженность (достаточно вспомнить запоздалое восстание Торребенов в 1675 году, когда Франция уже успокоилась)… Реформация, бретонский вариант национального движения, была попыткой наверстать отставание, она характеризуется заметным сокращением аристократической прослойки: в процессе кольберовских реформ 1668–1672 годов бретонская знать потеряла четверть своих представителей, «…около 6 тыс. „домов”, скажем, 6 тыс… семейств. При коэффициенте 5… 30 тыс. человек. К ним необходимо добавить 5 тыс. человек, избежавших реформ, и, наконец, минимум 8—10 тыс. человек, получивших отказ в иске или отозвавших его». До реформы — 40 тыс. человек, 2 %; после — 30 тыс., 1,5 %, как и в национальном масштабе. «Реформы 1668 года, — уточняет Жан Мейер, — были частью целой программы, связанной с налоговой политикой Кольбера, один из главных элементов которой они составляли…»; реформы определялись вектором социальной политики, которая в течение более ста лет оказывала необратимое воздействие на историю Франции. В конечном счете они обусловили и взрыв конца XVIII века. Эти реформы составляли часть сознательного выбора, отстранения аристократии от реальной ответственности в системе административной монархии. В этом плане особенно разителен контраст с Пруссией и Австрией. Французская аристократия компенсирует это отстранение увеличением своих привилегий, главным образом налоговых. Этим и определяется переход от аристократии XVI века, в высшей степени открытой, к относительно замкнутой аристократии конца XVIII века.
