Коллектив авторов - Веселие Руси. XX век. Градус новейшей российской истории. От «пьяного бюджета» до «сухого закона»
Изгнанный из легальной жизни алкоголь вернулся подпольно и привел с собой другого дьявола – наркотики. Уже 1914 год ознаменовался резким ростом наркомании (в 1915 году последовало постановление российского правительства «О мерах борьбы с опиумокурением»), в ход шел не только мак, но и конопля всех разновидностей, особые сорта мха, древесная кора и прочее. Скачок в потреблении растительных наркотиков повлек за собой всплеск преступности в 1916 году, причем не только в городе, но и в деревне (чего раньше не наблюдалось). Сил полиции просто не хватало, население уже боялось выходить вечером из своих домов. В ряде городов – Красноярске, Владивостоке, Владимире – обыватели создавали собственные охранные дружины, которые несли службу по обеспечению безопасности мирных граждан. Писали даже специальные инструкции, в которых прежде всего отмечалась необходимость пресечения деятельности нелегальных производств спиртного, задержания обозов с самогонкой, идущих из близлежащих деревень, и другое. Первое время подобные меры приносили плоды, но фронт требовал все новых пополнений живой силы, и охранные дружины лишались молодых и здоровых мужчин. Приходившие им на смену не отличались необходимым для подобной работы здоровьем, зачастую поддавались соблазну взяток и на многие вещи смотрели сквозь пальцы.
Далеко не все полицейские чины относились к отрядам самообороны с симпатией: одни не хотели терять власть над обывателем, другие – нечистые на руку представители правопорядка – не хотели терять «приработок» в виде взяток.
Опасный «человек с ружьем»Наиболее сложная ситуация с потреблением спиртного сложилась в русской армии. «Коллективная потребность в наркотизации»[282] здесь проявилась, как нигде в русском обществе, в самых невероятных казусах.
Как отмечает один из современных исследователей, «бывшие крестьяне могли неплохо воевать, если армия наступала, а им перепадало кое-что из трофеев. Позиционной войны они не любили. Солдаты охотнее шли в атаку, узнав, что у противника полны фляжки спиртным. В дальнейшем стремление «зашибить дрозда» (напиться до потери сознания) для многих приобрело навязчиво-патологический характер. Случаи, когда после захвата спиртных заводов десятки солдат напивались до смерти, становились широко известны»[283].
Еще большее количество солдат оказывалось на больничной койке с единственным диагнозом – «отравление». По некоторым данным, количество пострадавших от самопального алкоголя оказалось на порядок выше, чем от венерических болезней – сифилиса или гонореи.
Стремление подавить неуверенность и страх спиртным особенно негативно сказалось в среде пехотинцев, набираемых, как правило, из крестьянской среды. Пристрастившиеся в армии к алкоголю (причем к приему определенных доз ежедневно) вчерашние солдаты, будучи демобилизованными – из-за ранения или болезней – уже не могли отвыкнуть, и «ежедневная чарка самогона» становилась обязательной частью повседневной жизни. Пенсии увечных воинов оставались небольшими, и в уплату за самогон шли домашние вещи, неприкосновенные запасы семенного зерна, рабочий и продуктивный скот. Семьи нищали, распадались, теряли своих кормильцев[284]. В центральных губерниях России в 1916 году был зарегистрирован резкий скачок самоубийств среди вернувшихся с фронта солдат – комиссованных по ранению или болезням.
При потере мужей, сыновей или родителей в запой ударялись женщины, не знавшие удержу в стремлении утопить в вине свое горе – ради покупки очередной порции алкоголя продавались все ценные вещи (вплоть до икон), дети лишались одежды и последнего куска хлеба.
Крайне негативно влияли на солдат казаки. Если офицеры невольно прививали нижним чинам привычку к пьянству и безделью, то казаки – к разбою[285]. Сказывались, видимо, особенности их менталитета – казачество и без водки занималось откровенным мародерством. Им мало кто препятствовал – шла война, и трофеи составляли неотъемлемую часть боевой атрибутики. Пехота, завидующая казакам, не оставалась в стороне. Однако если здесь и присутствовал фактор влияния, последний был скорее косвенным и неосознанным.
Вряд ли и офицеры «прививали нижним чинам привычку к пьянству и безделью». Необходимо учитывать, что уже к середине 1915 года большую часть офицеров составляли призванные из запаса или прошедшие ускоренные курсы прапорщиков. Безделье и пьянство никогда не были присущи вчерашним присяжным поверенным или государственным чиновникам.
Многие дневники российских офицеров – участников кровавых битв Первой мировой и Гражданской войн – фиксировали последствия безудержной тяги к алкоголю солдат и офицеров. Борьба с пьянством на фронте напоминала какую-то нелепую карусель: карателей, в награду за подавление пьяных беспорядков, обещали наградить… все той же водкой или спиртом, причем в том количестве, за которое еще день назад преследовались «бунтовщики».
Замечено, что «в ходе анализа путей деморализации армии особое место занимает проблема социально-бытовой наркотизации. Крестьянин прежде пил исправно, но «сезонно», иной ритм профессиональных тягот порождал другую – более частую – очередность расслабления. «Сухой закон» больно ударил по психике солдатской массы: вусмерть перепившиеся батальоны, а то и полки захватившие винный заводик, – наглядное тому подтверждение.
Явления такого рода не стоит огульно записывать в разряд свидетельств «разложения» действующей армии. Повторим еще раз: во время мобилизаций новобранцы бунтовали оттого, что их переход в новое состояние не получил своеобразного ритуального закрепления в виде гульбы. Но дело не в пресловутом «русском пьянстве»: на грани бунта оказались и вовсе непьющие мусульмане из-за вопиющего неуважения к конфессиональным особенностям принятия пищи. Будущие воины просто требовали понимания своих человеческих потребностей. Ощущения этого армия и власть не давали»[286].
Тяге к пьянству более всего была подвержена русская пехота. Это можно объяснить множеством факторов: и стремлением заглушить страх перед возможностью страшной смерти во время штыковых атак, и «сохранностью здоровья» во время марш-бросков – под дождем, палящим солнцем или при самом суровом морозе, и поднятием «тонуса» на время наступления под пулеметным огнем. Сказывалось и другое. В пехоту набирали «остаточный элемент» – неграмотных крестьян, бывших уголовных преступников, нестроевых, политически неблагонадежных и т. п. Именно эти «контингенты» были весьма подвержены алкогольной зависимости. И именно в пехоте отмечались самые многочисленные случаи драк на «пьяной» почве, самострелов и самоубийств, воинских преступлений. Большая часть дезертирства также приходилась на пехоту, немало случаев бегства из воинских частей происходило в нетрезвом состоянии.
За пехотой следовала артиллерия, затем – кавалерия, завершали список военно-морской флот и авиация. Больше всех повезло артиллеристам – им выдавался спирт на обработку прицелов и прочего оборудования. На технические нужды спирт, конечно же, использовался, но в мизерных дозах, большая его часть шла на выпивку или обмен, осуществляемый между различными родами войск.
Кавалерию бросали на подавление пьяных бунтов и на поддержание порядка на территории заводов, складов и железнодорожных станций, где скапливались спиртные эшелоны. Поэтому в ее рядах спиртные запасы тоже не переводились.
Пили все – и православные, и состоящие на русской службе католики, и мусульмане, и иудеи. Пьянство охватывало и строевые части, и рабочие батальоны, и нестроевые команды, и обозников, и младший медицинский персонал. Мрачное настроение и страх перед будущим заглушали водкой. Размякшие мозги легче поддавались агитации, алкоголь развязывал языки – и тогда в сторону властей, военных и гражданских, летели новые обвинения, причем во всех грехах.
Захмелев, солдаты могли ударить офицера, оскорбить гражданское лицо, открыть беспорядочную стрельбу, отказаться выполнять приказы. Армия, таким образом, постепенно разлагалась, особенно это было заметно в запасных частях, где тоску по дому и «свободное время» заливали спиртным. Все ждали каких-то серьезных изменений, особенно после падения российского самодержавия в марте 1917 года, но ожидания оказались напрасными…
Первая мировая война породила новый социальный тип – «человека в шинели» или «человека с ружьем», приведшего Россию к социальной революции и перевернувшего устои общества и государства.
«Человек в шинели» впитал в себя традиционные для российского бунтаря черты: стремление к тотальному разрушению, коллективная тяга к наркотизации и отношение к насилию, как к единственному средству для разрешения социальных проблем, – помноженные на модернизаторские инновации: вера в утопические парадигмы, атеизм и стремление к всеобщей уравнительности.
