Франсуаза Декруазетт - Повседневная жизнь в Венеции во времена Гольдони
Торжественным открытием регаты 1686 г., проводимой в лагуне напротив Сан-Марко по случаю визита герцога Брауншвейгского, стало появление поистине фантастического сооружения под названием «Триумф Нептуна». На спине огромного кита, впряженного в большую раковину, высился небывалый храм. Несколько гротов, украшенных кораллами и водорослями, среди которых прятались морские чудовища, окружали крохотные тритончики, ревностные хранители храма. Над гротами восемь других тритонов поддерживали вторую раковину, где помещался необыкновенной красоты дельфин, чья чешуйчатая спина служила фундаментом для вооруженного трезубцем каменного Нептуна. Кит, тритоны и дельфин беспрестанно фонтаном исторгали из себя свежую воду. Сооружение тянули десять морских коньков, которыми управляли тритоны, а эскортом ему служили десять сирен. По обеим сторонам плыли пеоты дожа и патрициев. Причудливое убранство каждой пеоты представляло собой картину из жизни какого-либо божества: Венеры, возглавившей (само собой разумеется) вереницу плавучих живых картин, Марса, Главка, Дианы, Юноны и Минервы. Затем строгий порядок следования нарушался, и перед глазами зрителей возникал целый водоворот плавучих театриков-лодок, декорированных до неузнаваемости, ярко расцвеченных и богато убранных. Спустя два года регата, устроенная в честь визита принца Фердинанда III Тосканского, не вносит ничего принципиально нового в отработанный сценарий, а всего лишь обыгрывает прежние мифологические реминисценции, давая простор для выдумки и буйства роскоши. В центре процессии обычно помещается Нептун, а сцены на плывущих вокруг лодках являют собой замысловатые картины из жизни морских божеств и аллегории добродетелей. Владельцы лодок соревнуются в роскоши и измышляют технические эффекты позамысловатее, но в политических речах, даже когда они написаны специально ради прибывшего гостя, непременно превозносится могущество Республики: это делается для простых зрителей регаты.
«Величие и порывы души нашей приумножают славу родины, коя вызывает восхищение и радость», — заявляет в 1740 г. хронист, описывая регату, устроенную в честь Фредерика Кристиана Польского. В том году в ней приняли участие те же самые водные кареты, украшенные мифологической символикой, где Аполлон соседствовал с Авророй, Флорой, Пегасом, Парнасским холмом и музами Поэзии, Музыки и Живописи; венцом явилась композиция «Триумф мира и царский дворец Нептуна». И только во время последних триумфальных регат 1784 и 1791 гг., устроенных в честь Густава III, короля Швеции, и императора Леопольда II, мифологические мотивы в оформлении лодок стали постепенно уступать место мотивам сельским, навевавшим философические размышления, хотя маршруты следования участников регаты не менялись.
Описание охоты на быков, устроенной на площади Сан-Марко в феврале 1767 г. в честь курфюрста Вюртембергского, свидетельствует о неподражаемой пышности этого праздника — Венеция пожелала произвести впечатление на гостя:
Излишне рассказывать обо всем том удивительном, что можно было увидать в те дни, само удивление вряд ли нашло бы слова, чтобы это описать. Сорок восемь масок, представляющих различные народы: испанцев, венгров, англичан и швейцарцев, — вступили на площадь в роскошных одеждах и, раскланявшись с публикой, дали сигнал к началу охоты, в которой участвовали две сотни быков. Звуки труб и барабанов, мычание животных, лай собак сопровождали сей не слишком организованный, но тем не менее великолепный спектакль.[286]
Принимая графа и графиню Северных, венецианцы превзошли себя. Помимо роскошного обеда и бала, данных прокуратором Пезаро в только что отреставрированном театре Сан-Бенедетто, на площади Сан-Марко в сооруженном специально по этому случаю амфитеатре была устроена охота на быков. Амфитеатр этот отличался «большой триумфальной аркой высотой шестьдесят футов; по форме своей она воспроизводила арку Тита в Риме, напоминая венецианцам о том, что город их был „вторым Римом“».[287]
«Республика несчастна»
Там, где Габриэле Белла видит мудрых и сдержанных нобилей, де Бросс тридцатью годами ранее видел нобилей безалаберных и болтливых, «поднимающих шум несусветный», ибо каждый «обхаживает своего соседа по Совету в надежде получить с этого большую выгоду». Впрочем, де Бросс полагал, что выражается достаточно мягко. Он не согласен с яростными нападками тех, кто, подобно Амло де ла Уссе,[288] в конце XVII в. разоблачал монополизировавшую власть аристократию и тиранические злоупотребления правительства, претендующего на звание «демократического, свободного и совершенного». Однако его едкая сатира имеет под собой основания. Когда он застенчиво пишет о том, что в Брольо патриции изучали «искусство кланяться как можно ниже», когда он, иронически усмехаясь, рассказывает о маневрах прокуратора Тьеполо, пытавшегося вынудить своего противника Эмо принять неблагодарную должность на материке и таким образом убраться подальше от Венеции,[289] он тут же добросовестно приводит критические высказывания современников, коих в те времена можно было услышать немало. Показная роскошь Республики уже не могла никого ввести в заблуждение. Присяга патриция более не в чести. В Брольо, пишет Лаэ Вантеле, патриции «заводят интриги, необходимые для получения желаемых должностей, именно там торжествуют разобщенность и лицемерие». И продолжает: «Они полагают, что встречаются там, дабы крепить союз (и дружбу), но на деле они сеют раздор, помышляют исключительно о собственном благе и обучаются великому искусству скрывать свои чувства». Если же говорить о «тайном голосовании», кое должно быть беспристрастным, ибо участники его «преисполнены почтения друг к другу», то оно уже давно служит для того, «чтобы тайно мстить своим противникам».[290] На основании подобных рассуждений Казанова впоследствии виртуозно разовьет свои обличительные мысли о вреде «равенства»:
Аристократическое правительство может существовать спокойно только в том случае, когда его главным, основополагающим принципом является равенство среди аристократов. Но о равенстве, будь то равенство физическое или моральное, можно судить только по видимости… Если [аристократ] талантлив, он должен скрывать свои таланты; если он честолюбив, он должен делать вид, презирает почести; если он хочет чего-либо добиться, он не должен ничего просить; если у него красивое лицо, он не должен это использовать; ему следует плохо одеваться, вести себя и вовсе дурно, не носить изысканных украшений и высмеивать все заграничное.[291]
Следом за Амло де ла Уссе многие открыто отрицали так называемый смешанный характер системы, разоблачали замаскированный деспотизм правительства, полностью находящегося в руках одной-единственной сословной группы и используемого ею ради своей выгоды, указывали на излишнюю концентрацию власти в одном совете — Сенате — и обличали общественное согласие, основанное на сохранении государственной тайны, доносе, шпионаже и жестоких репрессиях. Более всего нападкам подвергались действия Совета десяти и инквизиторов по обеспечению государственной безопасности. Это «кровавый трибунал, ненавидимый гражданами, наносящий удары исподтишка и в кромешном мраке решающий, кого ждет смерть, а кого — потеря чести», — утверждал Жан Жак Руссо. О «страшном трибунале», перед которым обвиняемый не имеет права на защиту и спасением обязан только милосердию судей, пишет Лаэ Вантеле, возмущенный той «властью над жизнью и смертью патрициев», какую имели инквизиторы, а также инквизиторской манерой изобретать наказания, которые, по его мнению, могли придумать только «варвары-турки, ибо на основании простого подозрения, зачастую плохо обоснованного, они могли приказать расстрелять человека или же бросить его в море без всякого судебного разбирательства».[292] Восторги Гольдони по поводу собравшихся вместе восьмисот нобилей скорее предназначены патрицию — заказчику поэмы. Напротив, в апреле 1742 г., будучи консулом Генуэзской республики, он с меньшей сдержанностью высказывает критические замечания о работе Сената и Совета мудрецов, подчеркивая абсурдность частой ротации чиновников и отсутствие преемственности в политике принятия решений сменяющими друг друга ответственными лицами:
Достопочтенные господа! Каждые полгода мы меняем политическое правительство этого города — «великих мудрецов», которые в основном и руководят им. Именно они по первому своему желанию вносят в повестку дня заседания Сената волнующие их вопросы. «Мудрецы», месяц назад покинувшие свои посты, те, кто в течение полугода держали в своих руках бразды правления, в процессе реформы армии отдали приказ образовать новые полки… и тем самым довели численность ее до таких размеров, что превысили цифры, имеющиеся в первом постановлении о регламентации численности постоянного войска. Теперь же все вновь предстоит менять… потому что новые «мудрецы» не хотят, чтобы численность войска превосходила двадцать четыре тысячи человек… Такое положение вещей дает повод для различных дискуссий в Сенате.
