Франсуаза Декруазетт - Повседневная жизнь в Венеции во времена Гольдони
Каждая строка этой присяги подвергалась редакции со стороны Совета десяти, члены которого вплоть до XVIII в. время от времени пересматривали ее. Нарушителей ожидали суровые наказания и штрафы. Если кто-то без нужды вскакивал со своего места во время заседания Совета и оставил без внимания сделанное ему первое замечание, он должен был уплатить штраф в 10 гроссо;[275] если же тот, кому уже было сделано замечание, и дальше отказывался «сесть и замолчать», на него налагалось второе взыскание — штраф уже в 20 гроссо. За брань, дурные слова, угрозы или непорядочное поведение налагалось взыскание в 500 лир (более 20 дукатов). За отсутствие на Большом совете штраф налагал «адвокат коммуны»; частые отсутствия могли повлечь за собой штраф в 2 тысячи дукатов, исключение из Совета на долгие годы и даже — самое суровое наказание — запрет занимать любые общественные или государственные должности. Если член Совета десяти или инквизитор отсутствовал более недели, его тотчас отправляли в отставку.
Расписание членов Совета было достаточно напряженным. Большой совет собирался каждое воскресенье и в праздничные дни с апреля и до праздника Всех Святых — по утрам, между тремя часами и полуднем, чтобы воспользоваться утренней прохладой, а зимой — после полудня и до сумерек, в зависимости от продолжительности светового дня, чтобы другие советы, в которых также принимали участие патриции, могли проводить свои заседания среди недели. Сенат собирался по субботам. Коллегия, заседавшая каждое утро в полном составе, посылала командоров к сенаторам домой, дабы предупредить их о заседании. Заседания Большого совета заканчивались в строго установленное время — в «час дожа» (семнадцать часов), когда дож завершал свои аудиенции и закрывались суды. Если обсуждение к этому часу не заканчивалось, его переносили на следующее заседание, но в таком случае количество заседаний увеличивалось. В случае правительственного кризиса и пересмотра институтов (что в Венеции именовалось correzione, иначе говоря, реформой) заседать приходилось каждый день, как это случилось, по словам Градениго, между 7 и 12 марта 1761 г., когда Кваранции вступили в конфликт с Советом десяти. В Сенате, напротив, заседали до последнего, могли заседать всю ночь, и только самым пожилым сенаторам разрешалось покидать такие продолжительные заседания. «В этот вечер ожидаются две очень важные речи, — пишет Гольдони 14 апреля 1742 г., - ибо столкнулись совершенно противоположные интересы двух сенаторов; сейчас одиннадцать часов вечера, а поток красноречия второго сенатора еще не иссяк».[276] Патриций не мог отказываться от исполнения должности, на которую его выбрали, особенно если его выбрали в Совет десяти или инквизитором; занимаемый им к этому времени какой-либо общественно значимый пост причиной для отговорок служить не мог. За отказ его ожидал не только штраф, но и возможное исключение из Большого совета, всех судов и канцелярий. Самые престижные и самые выгодные карьерные должности именуются reggimenti con pena, то есть должности, где нарушения караются прогрессивными штрафами: 1 тысяча дукатов, если не приступил к исполнению своих обязанностей через месяц после избрания, 2 тысячи — через два месяца; а если избранный не приступал к работе через четыре месяца, то ему грозила ссылка на берега Истрии.
Самым тяжким было обвинение сенаторов в сговоре. Совет десяти периодически переиздает декреты против заговорщиков. «Все ходатайства за виновников запрещаются, на ослушников налагается штраф в 200 дукатов, которые выплачиваются осведомителю, или же Арсеналу, если обошлось без осведомителя, или же в общественную казну», — напоминали в 1539 г.[277] Управление собранием, в котором заседали тысяча и более участников, действительно требовало определенной жесткости. Еще более понятны и естественны страхи перед злоупотреблениями, обычно порождаемыми самой системой, в рамках которой важные выборы в «депутатский корпус» были доверены как раз тем, кто мог этим правом злоупотребить. Поэтому понятно, отчего в присяге патриция подчеркивалось, что член советов обязан быть искренним в своих поступках и политических суждениях, полагаться только на собственное разумение и сознательно способствовать трудами своими общественному благу.
Самой важной заповедью Республики, основополагающим принципом ее могущества, экономического и политического одновременно, а также ее свободы было сохранение тайны. В начале заседания главы Совета десяти запирали двери, а в конце заседания сами их отпирали, и действия эти символизировали строгое сохранение тайны. Меры против тех, кто разглашает решения советов и государственные тайны, были особенно строги, вплоть до лишения жизни. После 1580 г., когда Совет десяти получил право «применять пытки, когда ему это покажется уместным… и право обещать прощение и свободу тому, кто поможет раскрыть истину и обнаружить тех, кто нарушил законы, направленные на сохранение государственной тайны», меры по выявлению виновников стали поистине драконовскими. Однако в течение XVII в. Совет десяти доказал эффективность подобных методов, к примеру, задушив в 1618 г. заговор коалиции европейских стран, направленный против Венеции; заговорщиков возглавил испанский посол Бедемар, готовившийся взять город в осаду.[278] Едва член Совета выбирался за пределы города, как наблюдатели тотчас начинали отслеживать, чтобы он ни с кем не вступал в контакты, не «делал никаких намеков — ни письменных, ни устных, касающихся последних решений Совета, не разглашал бы эти решения ни знаками, ни каким-либо иным способом и даже не обсуждал бы их со своими коллегами; в противном случае ему грозила смерть и немедленная конфискация имущества; пыткам членов советов не подвергали».
Также патрициям не рекомендовалось посещать иностранные резиденции и посольства. Каждый посол, как объясняет Лаэ Вантеле, отправляется в Коллегию и там просит назначить ему аудиенцию; в Коллегии его принимают без всяких церемоний, то есть его никто не встречает, и только служитель покрывает скамью возле дверей Коллегии ковром, дабы посол мог на эту скамью сесть и немного отдохнуть в ожидании. Затем перед ним распахиваются двери приемного зала, он входит, становится по правую руку от государя и излагает намерения повелителя, пославшего его, а также оставляет секретарю дожа свою речь в письменном виде. Затем дож и его советники удаляются, а «мудрецы» рассматривают документ и составляют о нем собственное мнение. Если исполнить прошение нетрудно, сенаторы посылают свой ответ послу через секретаря, а если дело требует размышлений, посла приглашают прибыть в Коллегию и выслушать решение Сената.[279]
В городе послов принимают с пышностью и предоставляют в их распоряжение богато изукрашенную гондолу. Ритуал их поведения расписан во всех подробностях, детально разработаны формы их контактов с Дворцом дожей, равно как и принципы общения с послами иных государств. На следующий день после приезда посол Франции, к примеру, посылал своего главного камергера к кавалеру дожа, дабы высказать свое почтение и испросить аудиенции; затем он посылал секретаря посольства с «Запиской» для представления ее в Сенат: в «Записке» излагалась цель его приезда и прилагались копии его верительных грамот.[280]
Nec plus ultra{7}
Неудивительно, что, вынужденные пользоваться выспренной риторикой мифа, комментаторы, описывая административные институты Венеции, неохотно дают им оценки. Некоторые осторожно обходят эти вопросы, другие, напротив, нарочито ими восхищаются — как, например, Ногаре в своей «Записке», представленной Сенату, где он пишет, что пребывает «в восторге от системы управления» и исполнен почтения «к исключительно мудрому устройству венецианского правительства».[281] Напомним, что похожий восторг выказывал Гольдони несколькими месяцами раньше, созерцая уникальное зрелище восьми сотен благородных людей, собравшихся в зале Большого совета в 1760 г. Габриэле Белла, позднее принявшийся изображать на своих полотнах заседания различных советов и собрания, приветствующие дожа, также присоединяется к этим восторгам. Он предлагает зрелище безмятежное и спокойное, внушающее уверенность. Под тяжелым, расписанным арабесками сводом, среди величественных настенных росписей — хотя во времена Беллы их уже не было, так как в 1763 г. стены затянули красной дамасской тканью, на которую падал свет от огромных канделябров, — царят торжественность, величие, серьезность, достоинство, собранность и таинственность, так что собравшиеся в зале дворяне выглядят маленькими, чопорными и церемонными. Одинаково одетые (в черных или красных одеждах и длинных белых париках), они, без сомнения, с почтением относятся к своей должности, добросовестно исполнять которую присягнули. Нет сомнений, что они, храня почтительную тишину, проведут голосование, с достоинством выслушают дожа и его советников и снисходительно отнесутся к промахам тех, кто в беспокойстве толпится перед дверями зала для аудиенций.
