Франсуаза Декруазетт - Повседневная жизнь в Венеции во времена Гольдони
Еще одной частью этого образования — практической его стороны — было посещение Брольо (Broglio), очаровательного уголка у подножия Дворца дожей со стороны Пьяцетты; название уголка восходит к бывшему здесь прежде огороду. Каждый день там собирались нобили, чтобы обменяться мнениями и, как пишет де Бросс, «завязать очередные интриги».[266] Каждому патрицию, достигшему двадцатипятилетнего возраста или же избранному по жребию на святую Варвару в Брольо устраивали торжественную встречу, дабы отпраздновать его вступление в «государственную должность» и ввести в курс дел, облачив в официальный костюм: «надеть тунику», «накинуть плащ» означало, по сути, политическое крещение. Убранство Брольо выполняло функции своеобразной школы воспитания добродетелей: высеченные в камне картины изображали проступки бесчестных патрициев. Особому осуждению подвергались патриции, уличенные в дезертирстве — например, покинувшие осажденную крепость; впрочем, еще более осуждались мздоимцы и растратчики общественной казны.
На службе у Республики
Как писал в 1762 г. Пьетро Франчески, секретарь работавшей в то время комиссии по пересмотру конституции, сама атмосфера в Брольо «воспитывала граждан в республиканском духе и поддерживала в них чувство субординации, необходимое для выживания Республики».[267] Умение контролировать свое поведение, политическая компетентность и понимание выгоды государства, умение смирять свои претензии — все эти таланты необходимы будущему дожу, а каждый могущественный и благородный синьор в принципе мог стать дожем — это основная заповедь Республики. Именно поэтому сроки пребывания на официальных должностях были не слишком продолжительны. Состав Кваранций менялся каждые восемь месяцев, главы Кваранций — каждые два месяца. Совет десяти менялся каждый год, его главы — каждый месяц, а «адвокаты коммуны» — каждые шестнадцать месяцев. Занимавшие высшие правительственные должности работали без всякой корысти, то есть «без зарплаты». Ни Великий канцлер, ни прокураторы Сан-Марко, ни шестьдесят членов Zonta в Сенате, советники из Совета десяти, равно как и ведущие судьи местных магистратур, ни комиссары Счетной палаты, ни трое проведиторов в Официях, занимавшихся соляными податями, налогообложением и взиманием долгов, ни «мудрецы» с Риальто вознаграждения за свою работу не получали. Также бесплатно трудились проведиторы в Санита, адвокаты фиска или чиновники из комиссий по вопросам водоснабжения. Никаких денег не получали «корректоры», надзиравшие над процедурой принесения присяги дожем.[268] Напротив, чтобы, к примеру, стать посланником, требовалось вложить собственные — и немалые — деньги на содержание миссии и представительские функции, связанные с исполнением своих обязанностей. Приносить доход могла должность прокуратора — семейство Дона извлекло из нее 9 тысяч дукатов, позволившие им на одну четверть финансировать строительство собственного дома на набережной Фондаменте нуове. Однако прокуратор должен был располагать средствами для торжественного празднования собственного избрания: в 1775 г. Андреа Трон выложил более 120 тысяч лир (около 5 тысяч дукатов), из которых 44 тысячи пошли на прохладительные напитки, 12 тысяч на свечи, 16 тысяч на хлеб и вино, 6 тысяч на бисквиты, 8 тысяч на стекло и фарфор, и это не считая оркестра, фанфар, обновления мебели во Дворце дожей и мелких монет для подаяния бедным. Когда государству для ведения войны нужно было пополнить свою кассу, чаще всего начинали продавать должности прокураторов — по 25 тысяч дукатов.
Таким образом, те, кто хотел управлять государством, должны были жертвовать ради работы собственным временем, имуществом и отчасти даже интересами. Патриции женились главным образом для того, чтобы обеспечить постоянное присутствие представителей своего рода в правительстве.[269] В завещаниях главы семейств подчеркивают, что сыновья должны брать в жены девиц из «хорошего дома», «хорошего рода», «древнего рода, дабы дети их имели право заседать в Большом совете».[270] Общность экономических и политических интересов играла большую роль. Какие, к примеру, факты из биографии должен был отразить Гольдони, слагая стихи в честь бракосочетания отпрысков двух знатных семейств? «Древность, богатство… число дожей и сенаторов в роду, королевские и княжеские дворы, при которых представители семейств побывали в качестве посланников, кем служили предки на суше и на море во времена мира и во время войны».[271]
«Адвокаты коммуны» легко соглашались на женитьбу сыновей патрициев на дочерях читтадини или даже пополанов, особенно когда невеста была богата, а семейству требовалось поправить пришедшие в упадок финансовые дела — ведь дворянство передавалось по мужской линии. Закон от 1506 г. разрешил неравные браки, и они стали множиться, особенно в XVIII в. Если поведение девушки нареканий не вызывало, а семейство ее никогда не занималось физическим трудом, препятствий для брака с нобилем не было. Из чувства классовой солидарности многие нобили охотно брали в жены незаконных дочерей, рожденных от связи с патрициями, обладавшими хорошей родословной. Но молодые люди, пожелавшие жениться «по сердечной склонности», чаще всего вызывали жестокие нарекания со стороны родных. Примечателен громкий судебный процесс 1789 г., героем которого стал юный Ветторе Пизани, единственный потомок двух ветвей рода Пизани и наследник одного из самых крупных состояний в Республике. Встретив в 1759 г. на одном из праздников богатую, красивую и образованную Терезу Ведова, дочь ювелира, он влюбился в нее, тайно на ней женился, и в 1759 г. она родила ему сына; затем под давлением семьи и инквизиторов он расстался с Терезой. Брак был признан недействительным, молодую женщину заточили в монастырь, где ей было предложено или выйти замуж за человека из ее сословия, или стать монахиней. Сын ее, Пьетро, был увезен из Венеции, а Ветторе женился на знатной наследнице, родившей ему дочь. Только упорство молодой Терезы позволило впоследствии ее сыну, единственному наследнику мужского пола, добиться признания и после долгих проволочек унаследовать, наконец, состояние своего отца.[272] Мятежных сыновей могли изгнать из семьи и лишить отцовского достояния. Когда в 1728 г. молодой Франческо Молино женился на некоей Грациозе Луккини из семейства пополанов (брак, признанный «адвокатами»), отец лишил его наследства, ибо, по его словам, в семействе Молино всегда «женились на благородных венецианских дамах, непременно с одобрения семейства», и никто никогда не помышлял об иных супругах, даже о супругах «из дома или семейства, коему дворянство было пожаловано на основании прошения».[273]
Однако новые дворяне выказывали пылкую приверженность ценностям Республики. Риторика прошений, адресованных ими в Сенат и Большой совет, разумеется, была выспренной и условной. Очевидно, что даже соблюдая ритуалы и используя принятые в таких случаях словесные формулы, они вполне разделяют те убеждения, кои следует исповедовать, чтобы получить дворянство: они готовы трудиться на благо общества, предоставить в распоряжение Республики состояние, нажитое честной торговлей, сыграть свою роль в отстаивании интересов Венеции.
Как и дож в своем дворце, так и патриций в Совете и за его пределами должен был подчиняться строгой дисциплине. В конце XVI в. клятва, приносимая членами советов, была примерно такова:
Клянусь на священных книгах Евангелия, что всегда… буду прославлять честь и богатство Венеции… Я не стану пропускать заседания Совета под предлогом, что не успел кого-то встретить и таким образом нанес кому-либо ущерб, или же из-за того, что мне не хочется быть куда-либо избранным, а в этот день как раз проходят выборы. Явившись на заседание, я останусь сидеть на нем до самого конца, покину его только с разрешения Синьории и не стану просить такового разрешения под предлогом болезни… Когда начнется заседание Совета, двери в зале закроют… В зале заседаний я не буду ни рваться вперед, ни отставать, а займу свое место согласно установленному порядку. Я обязан голосовать за самых достойных и лучше всех знающих законы, за самых компетентных из тех, чьи кандидатуры будут названы, и сделаю это ради общего блага и блага Венеции… Сидя на своем месте, я не должен вертеться ни вправо, ни влево, дабы таким образом не приободрять или, наоборот, не обескураживать кого-либо; когда же дело дойдет до голосования, не стану ни о ком злословить… Я не стану бегать по рядам, вербуя себе голоса, или же настраивать одних против других… Я обязан предъявить свою сумку для шариков для голосования разносчику шаров, а если нечаянно поступлю не по правилам, я сам сообщу об этом «адвокату коммуны» и поклянусь, что ошибся, а не совершил проступок умышленно. Я обязан положить в сумку для голосования только один шарик, и положить его так, чтобы никто не видел… В день заседания Большого совета я не должен стоять ни на лестнице, ни у входа в зал, ни во дворе Дворца, ни где-либо в городе и уговаривать голосовать за себя или за кого-либо другого… И я не имею права подделывать бюллетень или же лист для голосования, а также не имею права попросить или уговорить кого-либо попросить словами, действиями или знаками нарушить правила, а если об этом попросят меня, то я должен об этом сообщить. Из всех решений, которые будут предложены, я честно выберу то, какое покажется мне наиболее разумным. Я не стану говорить лишнего, не стану произносить бранных слов и совершать бесчестные поступки, не стану вынашивать дурных замыслов; также во время заседаний не буду вскакивать со своего места, выкрикивать дурные слова или угрожать кому-либо устно или же действиями, несправедливыми и неправомерными. Я не стану оскорблять, обижать ни прислужников «адвокатов», ни наемных чиновников, состоящих на службе у Совета десяти. Я не стану приводить детей своих и племянников на заседания Совета, ежели они членами его не являются. Я не стану тайным способом проносить в Совет оружие ни для себя, ни для кого-либо иного. Если услышу, как кто-то богохульствует, поминая имя Господа нашего или Пресвятой Девы, я сообщу об этом охраняющим порядок.[274]
