Иван Полуянов - Деревенские святцы
Егорьевский обход дворов как бы повторял песенно Коляду. Разумеется, если обряд был в ходу, не сошел на нет.
Перед воротами, под окнами кричали обходчики:
Уж мы к дому подходили,
Хозяина будили:
«Встань, обудися,
Умойся, утрися,
Егорию помолися!»
Егорий, батько храбрый,
Макарий преподобный!
Спаси нашу скотинку,
Всю животинку —
В поле и за полем,
В лесе и за лесом,
За лесом-лесами
За крутыми горами!
Волку с медведем —
Пень да колода,
По-за море дорога!
Зайцу с лисицей —
Горькая осина
По самую вершину!
Ворону с вороной —
Камешек дресвяный!
Матушке скотинке,
Всей животинке —
Травка-муравка,
Зелененький лужок
Петушок, топчися,
Курочка, несися,
Хозяюшка, добрися!
Дай нам яичко
Егорию на свечку,
Дай нам на другое
За наши труды,
За егорьевские.
Мы Егорья окликали,
Трои лапти изодрали,
По бороздкам раскидали.
Спозаранок скутана печь: жар в загнет сгребен, устье заслоном заставлено, труба закрыта. В кути под холстиной «отдыхают» пшеничные пироги, ватрушки, загибеня-тресковик, у загнета скворчит саламата, булькают наваристые щи.
— Андели мои просужие, чем вас и одарить, — засуетится стряпуха. — Ужо сметанки вынесу… Кринку токо верните!
В каждом доме ждут часа желанного.
— Выгоняют… — вбежит мальчонка, запыхавшись. — Мам, выгоняют!
Хоть на обогрев, да потребно скот выпустить из хлевов: истосковался за зиму по волюшке.
Иконами благословляли коров — отчеством Власьевных, лошадей — Юрьевичей. Подносили буренкам хлеб с солью на печной заслонке: запомните чад родного очага, с пастбища возвращайтесь доиться, в лесу не ночуйте. Скормить хлеб, сбереженный от Чистого четверга, значило «запереть волчью пасть замком».
Пестрели улки-проулки яркими сарафанами, передниками, полушалками.
Гомон, топот, мычанье.
Реют с визгом ласточки: прилетели, ведь «Егорий и касатку не обманет!» Взапуски горланят петухи…
Состоялось ли шествие скота на выгон, погода ли помешала — Егорий искони чествовал гуртоправов.
Отношение деревни к ним отличалось двойственностью. Труд скотных пастырей оплачивали щедро, для вологжан, архангельцев пастушество числилось в выгодных отхожих промыслах: работа с Егорья до Покрова давала семье прожиток на год. Общество обеспечивало пастуха одеждой, кожаной обувью, он кормился по дворам: чего пожелает к столу — нет отказа.
Тем не менее свои не шли в пастухи, нанимались пришлые, со стороны.
Обязывался скотопас к зарокам: нельзя стричь волосы, ломать березу и можжевельник, перепоручать кому-либо посох и рожок, зорить птичьи гнезда и тому подобное. Возбранялось ему знаться с выпивкой, носить из лесу на продажу грибы, ягоды, раскладывать костры, кроме положенных мест, и многое другое.
Важнейшее требование на Севере было, чтобы пастух владел «оберегом», «книжкой» — рукописью заклинаний на сохранность стада от падежа, воровства, потрав. Он вознаграждался вдвойне, коль умел совершать «обход»: молча или с нашептываниями оберега замыкать пастбище, в углах его возжигая крошечные костры-теплинки, таская за собой какой-нибудь железный предмет, и тем создавать незримое, неодолимое ограждение перед медведями широколапыми, волками рыскучими, змеями, гадами ползучими. Оберег пастухов Тотемского уезда упоминал монахов, попа с попадьей — словом, тын железный, огненная река перед любым, кто покушается на овечек, на коровушек.
В глуши тайги ограничивались обходом, скот пасся без надзора за осеками, по лесам, болотам. Жители Беломорья, летом промышлявшие рыбу, порой коров прихватывали с собой на тони и становища.
А в Костромской губернии, владей пастух игрой на рожке, ни о каких книжках с него не спрашивалось.
Пастухи охотно подпускали мороку, якобы с лешим у них уговор.
Известно, один ловкач больше по улицам шлялся, чем пас. Стыдили его, усовещали, проныра ухмылялся:
— За меня зайка робит.
Точно, к коровам он выпускал ручного зайца — подпаском, что ли?
Среди пастухов немало было отменных профессионалов, знатоков лечебных трав, болезней скота. Они передавали по наследству ремесло, не всякому доступное и прибыльное.
О Власьевных поведали, затронем Юрьевичей.
Холились кони, чистились на показ, в водоемах их купали, выводили к церкви в сбруе праздничной. После молебна священник кропил лошадей святой водой.
Вечером зазолотится небо, белые пухлые облачка, наплывая к горизонту, румянятся и тают, стихает щебет ласточек, гомон грачей вокруг берез, но с угора звонки переливы девичьих голосов по-прежнему:
Ай за тыном было за тыничком,
Дак за зеленой было сосенкой,
Дак за серебряной решеточкой,
Дак девки мылись, умывалися,
Дак белы лебеди снаряжалися…
Да уж снаряжены: в косах ленты, парчовые кокошники в бисере, перламутре, кофты шелковые, сарафаны своетканые!
Дак любого себе выберу,
Дак за собой парня выведу
Дак за правую за рученьку,
Дак за мезинной малой переточек.
Трудно удержаться, мысленно воскликнешь: столько всего — выгон коров на обогрев или поскотину, купанье коней, песенные обходы дворов, в церквах молебны и бой колоколов, за околицей хороводы — и это в один-два дня?
Еще праздничное столованье, гостьба. Да казенка разве ж заперта, у трактира над дверьми, чай, зазывна елова веточка…
Иной чешет в затылке, на чужое гулянье глядючи:
— Выпил бы на Егорья вина косушку, да нет ни полушки.
— Пойдем по росу! — толк его в бок кум-куманек, о празднике тоже безденежен.
Егорьевские росы пользительны: телешом покатайся, нагой в них искупайся, такову получишь с них резвость, побежишь озябши, верхом на коне не сустичь! Роса эта и для скота сытна: «На Егорья роса — не надо овса».
Поди не помешал бы овес, где его токмо взять, в сарае даже сена ни клочка: «Кормов хватает у дурня до Юрья, у разумного до Николы (22 мая)».
Чего там, не сладок исход пролетья. «На Руси два Юрья: один холодный (9 декабря), другой голодный».
Нынешний-то Юрий с мужика спрашивал — что на столе и что в яслях у скота? Того и чаешь, что обругают дурнем и станешь без вины виноват.
В Поморье говаривали, мол, уже с Великого поста «в рыбацком хозяйстве голоду-холоду — амбары стоят, наготы-босоты — грядки ломятся».
Просвет, однако, наметился. Отправлялись поморы на лов «егорьевской» селедки, со вскрытия Северной Двины метали сети на семгу, икряную «закрайку» и «залетку».
Пахарям земель Комелы, Кубены, Присухонья ленивая сошка подавала совет:
«Ясное утро на Егорья — лучше ранний сев; ясный вечер — поздний».
Огородницы Ростова Великого, Подмосковья знали сызмала:
«Сей рассаду на Егорья — будет капусты довольно».
Мещера, болотами богатая, прозывала Егорья комарником: расплод у кровопийц, воздух стоном стонет.
7 мая — Саввы.
Сразу два: «Савва на Савву глядит, тяжелому май-месяцу последнее жито из закромов выгребать велит».
Отсеемся, авось потом как-нибудь перебьемся!
Не в характере мужика-трудяги падать духом. На душе кошки скребут, пошучивал: «Про нашего Савву распустили славу, не пьет-де, не ест, зерном мышей кормит». «Всего у меня вдоволь, чего хочешь — того и просишь! — А дайка, брат, хлеба! Ну хлеб-то давно весь вышел, поди — возьми у Савки в лавке!»
Это верно: нужда вела «к Савке в лавку». Куда деться, шли в наймы поморы «на кабальный промысел», когда за ссуду на прокорм семьи, уплату податей подряжались сдавать добытое заимодавцу на его условиях. «Работа дается трудно, ценится легко».
8 мая — Марк.
В устных календарях — ключник.
Женский мир в хлопотах перед переселением из тесных зимовок, прирубов с печами, в летние неотапливаемые горницы, светелки.
«Небо ярко — бабам в избе жарко». Под звяк ключей отпирались сундуки-укладки, клети. Для просушки, проветривания развешивали одежду, постельное белье, зимние тулупы, полушубки, обувь. Валенок на колу — чем не примета пролетья!
Погоить жилье — первая забота ежедень.
Кто там
По избе пляшет,
В угол спать ходит?
Да-да, бывало, не подметя избы, спать не улягутся. Чисты полы, ангелы во сон к тебе придут, на сору-мусору не споткнутся.
Пели, говорят, в эти дни дождикам славу, жаль, мотив забыт и слова в веках порастерялись.
«Даст небо дождь, а земля — рожь».
«Малый дождь землю грязнит, большой — очищает».
Марк — рубеж перемен, так как у него ключи от благодатных дождей и к нему «валом валят певчие птахи стаями».
