Пьер Шоню - Цивилизация Просвещения
Некоторые обстоятельства позволяют оценить истинное Значение примера Финляндии. Прежде всего, финский демографический взрыв обусловлен — даже в большей мере, чем/ростом рождаемости, — снижением смертности. Более высокий по сравнению с остальной Скандинавией уровень рождаемости (у каждой пары в среднем на одного ребенка больше) — пусть и уступающий уровню Канады или англосаксонской и немецко-голландской Северной Америки — в/Финляндии сочетается с характерной для Скандинавии смертностью. Причины этого — холод, который в течение щ|ести месяцев в году препятствует размножению микробов, труднопроходимые густые леса, обильное питание и высокий уровень образования. Vital revolution стала наградой нации читателей, потому что упражнения, которые она задает, улучшают способности к здравому взгляду на вещи. Жизнь ребенка в первую очередь зависит от внимания матери. Тяжелый северный труд — это труд мужской. Женщина с северных окраин в среднем может посвятить ребенку больше времени, чем женщина с заиленных равнин или средиземноморских холмов. Одно объясняет другое. Отметим еще, что по сравнению с Восточной Россией финская окраина принадлежит к европейской модели брака: браки, как это обычно и бывает у первопроходцев, заключаются рано, но все-таки обычно после 20 лет.
Мы уже отмечали динамизм Востока. В России этот динамизм достигает максимума в 1762–1782 годы. Еще одна область стремительного роста — Венгрия. В конце XVIII века венгерское пространство постепенно становится закрытым, а статистические данные — определенными. После сумасшедшего роста 1690–1770 годов наступает некоторый спад. По подсчетам Золтана Давида, в конце XVIII века в Венгрии проживали «в 1787 году 3,5 млн. венгров, 1,55 млн. румын, 1,25 млн. словенцев, 1,05 млн. немцев, 340 тыс. русинов, 300 тыс. сербов, 120 тыс. хорватов, а также 280 тыс. представителей других национальностей». Отчасти неслыханные темпы роста середины XVIII века объясняются «восточным» типом брака (брак заключается в 20 лет или раньше), превалирующим в России, на востоке Польши и в Венгрии. Но в борьбе со смертью — никаких успехов. Замедление темпа в конце XVIII века объясняется закрытием «старых границ», войной, вспышками эпидемий. Отличие от Скандинавии разительно. В то время как в России и Венгрии наблюдаются мимолетные признаки замедления, не столь отдаленный Восток берет своего рода реванш. В раздробленной Польше происходит демографический взрыв. Как было недавно доказано исследованиями Л. Карниковой и статьей Паулы Горской, колоссальный подъем наблюдается и в Богемии. С 1785 по 1799 год был достигнут 11 %-й рост при уровне рождаемости примерно в 43 % и, что интересно, относительно низкой смертности в условиях позднего брака западного типа.
В Средиземноморье XVIII век соотносится с XVI, составляя его симметричное отражение на фоне отрицательной динамики долгого и катастрофического XVII столетия. Италия, относительно мало затронутая спадом XVII века, временно выступает по отношению к «приграничной» Испании в роли древней страны. В Испании, в окраинных областях — Каталонии, Валенсии, южной Португалии, Кантабрии, за столетие происходит трехкратное увеличение населения на фоне относительного застоя в центральных областях и совокупного удвоения. В Италии подъем XVIII века обусловлен двумя факторами: смягчением, как и везде, циклических кризисов и небольшим увеличением рождаемости по сравнению со спадом XVII века. Уровень смертности в Ломбардии в конце XVIII века остается невероятно высоким по сравнению с нормами Севера. В 1768–1779 годах смертность там вдвое превосходит смертность в Скандинавии в начале XVIII века. Столь высокие показатели смертности в достаточно плодородной и внешне благополучной Ломбардии находятся в тесной связи с сохраняющейся неграмотностью, малярией и женским трудом. Средиземноморский регион по-прежнему характеризуется молекулярной структурой, выявляемой на основе демографических тенденций.
Ригли, благодаря имеющимся у него цифрам, выявил смертоносное влияние болотистых равнин в Англии XVIII века; но нигде губительное влияние болотистых равнин не бросается в глаза просвещенным специалистам по социальной арифметике столь явственно, как в странах Средиземноморья. Какой контраст с торфяниками Польши и Белоруссии, с полезными для здоровья болотами на песчаных фильтрах! Просвещенные министры Карла III любили рис за его продовольственную ценность, но, будучи последовательными популяционистами, опасались неблагоразумно затопляемых рисовых плантаций. На территории маленького валенсийского королевства, в XVIII веке пережившего демографический взрыв всего на 22 млн. кв. км и утроившего численность своего населения, соседствуют перенаселенные области, благополучные гористые районы и вымирающие от малярии долины. Никто так ярко не отразил контраст между животворными микрорегионами и смертоносными низинами, как Эмманюэль Леруа Ладюри на страницах своих классических «Крестьян Лангедока».
Таково Средиземноморье — относительно неподвижное, достаточно невосприимчивое к новациям эпохи Просвещения, край контрастов, образованный областями высокого и низкого давления, источник бесконечно обновляющихся течений.
Средиземноморская Франция и Северная Италия также составляют часть густонаселенной Центральной Европы. Именно здесь в большей мере, чем где бы то ни было еще, решаются судьбы мира. В этом регионе, который может служить образцом new pattern брака, Европа научилась создавать человеческие ресурсы и, в наиболее благоприятных областях своей обширной территории, помогала им преодолеть первый рубеж великой битвы со смертью, победоносной битвы, неизбежно оканчивающейся поражением. На площади в 1,1–1,2 млн. кв. км, на этой древней обитаемой земле, где 25 поколений общей численностью от 30 до 50 млн. человек сменяли друг друга на протяжении семи веков, в этих освоенных человеком краях, где леса, ланды, пустоши нередко только казались уголками дикой природы, а в действительности были возделанными некогда участками, пришедшими в упадок, молекулярная теория демографического поведения позволяет ответить почти на все вопросы.
В рамках четко определенной структуры ножницы, в пределах которых происходит колебание значений переменных, создают практически неограниченное число возможностей. Отдельная общность, молекула демографического поведения, включает примерно от 1 тыс. до 50 тыс. душ. Возможные результаты взаимодействия переменных лежат в диапазоне от вымирания избранной молекулярной совокупности, рассматриваемой изолированно — сразу оговоримся, что изолированное рассмотрение носит чисто теоретический характер, — до удвоения ее численности меньше чем за полвека.
Глобальные структуры мало изменились при переходе от XVII к XVIII веку. Выросло число молекул в стадии быстрого роста. Рассмотрим, например, устойчивость их структуры применительно к сезонным колебаниям. Календарь свадеб представляет собой неравноправный компромисс между нуждами профессиональной жизни и константами богослужебного календаря, более тщательно соблюдаемыми в католических землях. Мы можем удостоверить, что его требования остаются непререкаемыми и в англиканских приходах ирландского Пила. При этом между приходами обнаруживаются существенные различия. Они связаны с экономическими условиями жизни: земледельцы, нормандские скотоводы, медники, торговцы вразнос, моряки, рабочие первых ланкаширских мануфактур не могут жить по одним и тем же законам. Одно можно утверждать с уверенностью: свадебных дней в году никогда не было больше двухсот, хотя разброс всегда оставался огромным; впрочем, после 1750 года он обнаруживает тенденцию к уменьшению.
Более показательны сезонные колебания рождений — и соответственно зачатий. В сельских приходах разброс составлял два к одному или приближался к этому показателю (в наши дни в индустриальных странах он равен 15–20 %). Из этой бесспорной вариативности необходимо вычесть значительные колебания частоты сексуальных контактов и самопроизвольных выкидышей, вызванных переутомлением; об этом говорится в фольклоре, прославляющем чудеса весны. Бюффон отмечал, что в Париже больше всего детей рождалось в марте, январе и феврале, стало быть, пик зачатий приходился на июнь, апрель и май. На конец лета в сельскохозяйственных районах всегда приходился глубокий спад, вызванный двумя причинами: большим количеством женщин, забеременевших по весне с ее учащающимися сексуальными контактами, и физической усталостью в период тяжелой работы. Вплоть до 1730—1740-х годов в преимущественно земледельческих регионах в те же сроки — август и начало сентября — отмечается всплеск младенческой смертности, традиционно объясняемый летними энтероколитами. В течение XVIII века он постепенно сходит на нет одновременно с уменьшением количества зачатий. Эти два фактора взаимосвязаны: усталость женщин, занятых тяжелой работой в поле, ведет и к уменьшению числа зачатий и к гибели детей из-за недостаточной лактации и из-за невнимания. Сглаживание кривых после 1750 года — признак более благополучной жизни. Августовский спад тем более интересен, что он находится в противоречии с сексуальной эйфорией периода сбора урожая, характерной для винодельческих районов.
