Роландо Кристофанелли - Дневник Микеланджело Неистового
Но сможет ли Леонардо взять жену и растить детей в этой мышиной норе? Не хочу, чтобы люди корили и осуждали Буонарроти за их дом. Моим домашним, а особенно Сиджисмондо, давно бы следовало уразуметь, что как-никак, а мы когда-то являлись членами республиканской Синьории.
На днях отпишу братьям и вновь попрошу их поискать красивый добротный дом на приличной улице, непохожей на обшарпанные венецианские переулки.
Меня давно мучает желание устроить все дела моего семейства. И прежде чем помру, хочу во что бы то ни стало довести дело до конца.
* * *
В прекраснейшем посвящении Франческо Берни называет меня не иначе как вторым Платоном и обращается к поэтам со следующими словами:
Не верещите, бледные фиалки,
Умолкните, журчащие ручьи и лани.
Он говорит делами, вы - словами.
Привожу здесь эту терцину не только из-за музыкальности и красоты ее слога, но чтобы воздать должное написавшему ее поэту. Пожалуй, посвящение Берни самое непосредственное и искреннее из всех, которые ранее были ко мне обращены. Дабы и в будущем не смолкали дивные строки, хочу пожелать поэту найти в произведениях других мастеров то, что он нашел в моих.
Виттория Колонна подарила мне на днях сборничек своих стихов, звучащих молитвой и обдающих ароматом и тишиной полей. Все эти милые знаки внимания со стороны друзей помогают порой отвлечься от мыслей, толкающих меня окончательно порвать со всем мирским, дабы суметь сдержать, а вернее, обуздать мое неукротимое желание следовать далее по пути искусства.
Очень часто мне приходит мысль изваять или написать произведение, восславляющее свободу. Постоянно думаю также о памятнике Данте...
Сойдя с небес в юдоль земную,
Сквозь круги ада и чистилища пройдя,
Он к богу обратил себя
И пролил свет на суетность мирскую.
Лучами яркими звезда
Мой город осветила ненароком,
Но должное воздать пророкам
Не может черствая толпа.
О Данте говорю я, чьи деянья
Забыл неблагодарный род людской,
Сулящий гениям одни страданья.
О, если бы родиться мне тобой!
Отвергнув все блага, уйти в изгнанье,
Твоими думами прожить, твоей судьбой.
* * *
На алтарной стене в Сикстинской капелле у ног Христа и столпившихся вокруг него святых и праведников кишмя кишат проклятые грешники, между которыми снуют ангелы, в коих ангельского ничего уже не осталось. Вскоре будут написаны демоны и те, что еще не успели подняться из могил на суд божий. Их появление завершит всю фресковую композицию.
В самом конце поверх алтаря изображу сцену триумфа обнаженного тела, как и на плафоне капеллы. Но на огромной расписанной стене не найдется места ни одной фигуре, которая выражала бы иные чувства, кроме отчаяния, боли и ужаса. Тот, кто надеется увидеть на моей фреске толпы ангелов, поющих, танцующих в облаках и прославляющих создателя, будет разочарован. Завершаю работу над произведением, которое задумано как гимн человеческой боли. А посему никакой отвлеченности, никаких аллегорий, которые могли бы смягчить звучащие ноты этого гимна. У зрителя должно создаться единое, цельное восприятие трагической сцены Страшного суда.
Находясь во власти тяжелой духовной драмы, Виттория Колонна уехала в Витербо, дабы быть подале от кружка реформистов и отдаться только вере, целиком полагаясь на волю церковных властей. Она покинула Рим в страшном смятении чувств и страхе после обвинений, выдвинутых кардиналом Караффа и уличающих ее в принадлежности к движению так называемых еретиков.
На этом закончились мои воскресные встречи с Витторией, которые служили мне таким подспорьем в работе и утешением. Впав в религиозный экстаз, она осталась глуха к моим словам, когда я умолял ее остаться здесь при монастыре Сан-Сильвестро.
- Мне сейчас крайне необходимо одиночество, - таков был ее ответ на мою мольбу.
Возможно, я был бы менее опечален ее словами, если бы не испытывал в настоящий момент столь нестерпимо острую нужду в общении с ней.
* * *
Великий труд в Сикстинской капелле закончен, и я в полном изнеможении. Но несмотря на это и на мой преклонный возраст (мне почти семьдесят), Павел III вынуждает меня браться за новую работу, не менее трудоемкую, чем та, которую я только что завершил. Словом, ему не терпится, чтобы я взялся расписывать фресками капеллу, недавно сооруженную по его распоряжению.
Старая история повторяется снова. Как в прошлом, так и ныне мне опять не позволяют довести до конца работу над гробницей Юлия II. Когда-то этому препятствовала зависть семейства Медичи, которое пыталось всячески отвлечь меня своими поручениями, а ныне - ненасытность Павла III. Замечаю, как он все чаще с завистью поглядывает на стоящих у меня Моисея и двух рабов. Если папе, не дай бог, действительно взбредет в голову мысль поместить эти скульптуры в новой капелле, он добьется своего, а мое сердце разорвется от отчаяния.
Хотелось бы теперь только одного - чтобы Павел III оставил меня в покое и одарил высочайшей милостью, позволив завершить все дела с Делла Ровере, дабы положить конец их неприязни в отношении меня. Боже, когда же кончится эта мука мученическая! Я уже сам начинаю сознавать, насколько правы родственники папы Юлия. Но одного им ни за что не прощу: в это дело они впутали общественные круги всей Италии, распуская слухи, не делающие чести моей персоне. Но эти господа из Урбино могут говорить все, что им заблагорассудится. Только пусть они прикусят язык и словом не заикаются о том, что я-де обманул их высокочтимого родственника, воспользовавшись его "добротой". Обманутым в этом деле оказался я один. Мне одному пришлось тысячу раз без толку упрашивать Юлия II, чтобы он дал мне возможность работать над усыпальницей.
Считаю сейчас бесполезным докапываться до истинных причин, не позволивших мне после кончины Юлия II завершить работу над его усыпальницей. Это вечная трагедия, которая терзает меня уже сорок лет. Перипетии, выпавшие на долю этого незавершенного творения, постоянно вынуждали меня оправдываться в том, в чем был я неповинен, искать защиту от нападок, жить в вечном волнении, зависеть от воли и настроения пап, сменявших друг друга. Порою я даже склонен думать, что вся моя жизнь сложилась бы иначе, да и в искусстве я был бы более удачлив, если бы не эта тень, которая омрачала все мое существование...
Мне душу гложет горькое сознанье
Неведомой вины; на сердце боль,
В смятеньи чувства, потерял покой,
И безнадежны все желанья.
К чему, любовь, такие испытанья,
Коль мыслями всегда с тобой?
* * *
С некоторых пор местные пуритане ропщут по поводу "голых" фигур в сцене Страшного суда. И хотя папский двор с безразличием относится к таким возгласам неодобрения, начинаю испытывать страх за судьбу моей фрески. Подобные нападки могут расшевелить и привести в движение ханжей и лицемеров, уже поговаривающих, пусть пока вполголоса, о добропорядочности и моральных устоях.
Кардинал Караффа (про которого говорят, что он "открыл глаза" Павлу III и убедил его ввести суд инквизиции против так называемых еретиков) уже проявляет недовольство тем, что столь большое число обнаженных фигур украшает целую стену в Сикстинской капелле.
Вот уже восемь месяцев, как мне не выплачивается пенсия за особые заслуги, установленная для меня Павлом III. Видимо, его казначей никак не выкроит время, чтобы привести в порядок счета, и отмалчивается. Может быть, он думает, что я забыл о пенсии? Так пусть не обольщается. Я уже отправил к нему моего Урбино с запиской, чтобы напомнить о себе и своих законных интересах.
Нынче весь день был так занят, что решил поступиться приглашением Луиджи дель Риччо отужинать у него дома. Жду, что с минуты на минуту на пороге появится Эрколе, его посыльный. Думаю, что не особенно обижу друга отказом. Нет никакого желания выходить из дома...
Который день ненастье на дворе,
И лучше вечер дома коротать, в тепле.
18 октября 1542 года.
* * *
Джовансимоне и Сиджисмондо пишут, что племянник ведет себя неподобающе с моной Маргаритой. Бедная старуха давно уже живет в нашем доме, пользуясь неизменным уважением не только из-за своего преклонного возраста, но и потому, что отец мой Лодовико просил меня считать ее членом семьи.
Я свято соблюдаю родительский наказ и ни в чем никогда не отказывал моне Маргарите. Хочу, чтобы и Леонардо не расстраивал ее и относился к ней, как к родной бабке.
Я написал проказнику, чтобы он строго соблюдал мои указания и с почтением относился к старухе, которая не только принимала его при родах, но и выхаживала, холила и заботилась о нем вплоть до сегодняшнего дня. А потом, пусть не перечит дядьям и вышлет мне рубахи не столь грубые и затрапезные, как те, что получил от него на прошлой неделе.
* * *
В письме, полученном мной сегодня, Виттория Колонна пишет, что если мы и далее будем продолжать нашу переписку из чувства "вежливости" и "долга", то вскоре ей придется покинуть часовню св. Катерины, а мне капеллу Паолина и, таким образом, она лишится возможности общаться с монахинями в часы молитвы, а я - "сладостного разговора" с моей живописью. "Однако, продолжает далее моя подруга, - веря в нашу прочную дружбу, полагаю, что я ее, скорее, выражу не ответами на ваши письма, а молитвами, обращенными к господу богу, о котором вы говорили с такой проникновенностью и болью в сердце в день моего отъезда из Рима; надеюсь при возвращении найти в вашей душе его обновленный образ, каким вы изобразили его в моем Распятии" *.
