Роландо Кристофанелли - Дневник Микеланджело Неистового
Мне часто приходят на память мои закованные рабы, оставшиеся во флорентийской мастерской. Видимо, не суждено их закончить, как бы мне этого ни хотелось. Ведь я настолько сократил размеры гробницы Юлия II, что этим четырем рабам не нашлось бы в ней места. Сколько усилий потрачено впустую, сколько работ остались незавершенными, как и эти рабы! В который раз память прошлого бередит мне душу, напоминая о моих провалах и неудачах. Поэтому самое время отложить перо в сторону и пожелать моей злопамятной голове спокойной ночи.
Забыл отметить, что по настоянию папы во Флоренцию отбыла депутация флорентийских изгнанников, дабы попытаться на месте решить многие вопросы, вставшие особенно остро после убийства Алессандро. И самый первый из них возвращение беженцев на родину. Январь 1537 года.
* * *
Алтарную стену в Сикстине уже украшает множество фигур, теснящихся вокруг грозного Христа. Все эти пребывающие в смятении блаженные, апостолы и мученики взывают к высшему Судии, доказывая ему свою верность, показывая знаки перенесенных мучений. Им сейчас не до умиления и не до молитв. Их манит призывный глас Христа, и они в движении, словно подталкиваемые порывами разразившейся бури, как в сцене потопа, написанной мной на плафоне капеллы.
Эти герои не объединены никакими деталями архитектурного декора, которые можно увидеть в работах старых мастеров и которыми я сам пользовался при росписи свода. Ветер жизни - вот что отныне их всех объединяет и наполняет надеждой. Я не ошибся, говоря "надеждой", ибо они тоже трепещут перед грозным Судией.
На моем месте любой художник изобразил бы зеленую цветущую лужайку, на которой собрались герои, увенчанные золотыми нимбами. Любой другой мастер представил бы эту часть сцены Страшного суда как райскую идиллию. Я же оторвал от земной тверди божьих избранников, а на нашей земле оставлю лишь проклятых грешников да демонов во плоти. Для меня было особенно важно показать эту пропасть, отделяющую одних от других. Все персонажи, толпящиеся вокруг Христа, лишены свойственной им в произведениях старых мастеров мистической отрешенности. Нет, я решил наделить жизнью этих выразителей высшего провидения.
Помню, как во Флоренции люди падали ниц и молились перед Страшным судом работы Беато Анджелико *. Перед моей же фреской зритель остановится и задумается, ибо мои праведники подобны ему и наделены свойственными ему чертами. Но когда фреска будет закончена, поймут ли ее художники и литераторы, дойдет ли до них подлинный смысл того, что мне хотелось сказать?..
* Беато Анджелике фра Джованни да Фьезоле (1387-1455) - живописец флорентийской школы Раннего Возрождения, был настоятелем монастыря Сан-Марко во Флоренции, работал также в Риме и Орвьето. Среди главных произведений: "Благовещение" и "Страшный суд" (музей Сан-Марко, Флоренция).
Кто майскую листву не замечает,
Тому весною насладиться не дано.
* * *
Получил сегодня из Венеции письмо от Аретино, в котором среди прочего он весьма многословно излагает свои убеждения, как художникам следовало бы изображать сцену Страшного суда. Я не могу ему возразить, ибо у каждого человека свое собственное представление на сей счет, и он вправе изложить мне свои соображения. Но когда мне начинают навязывать свои идеи, как это делает Аретино, то тут уж я позволю себе не согласиться с господами советчиками.
Этот литератор, то осыпающий меня похвалами, то мечущий громы и молнии, пишет мне из Венеции следующее: "Средь этого вихря мне видится Антихрист, но лишь внешне похожий на того, каким вы его себе представляете. Вижу искаженные ужасом лица живущих; вижу, как вот-вот угаснут солнце, луна и звезды; вижу, что вскоре исчезнут огонь, воздух и вода, а чуть поодаль вижу напуганную Природу, тщетно старающуюся уберечь свою немощную старость..."
Аретино еще видит (если вкратце изложить его пространное письмо) бегущие облака и окрашенное в различные цвета небо, на котором восседает Христос, "окруженный сиянием и ужасом"; он видит славу, брошенную под колеса небесной колесницы со всеми ее лаврами и прочим багажом. Наконец - и здесь, пожалуй, самое курьезное из всего увиденного им, - "из уст сына божьего исходит окончательный приговор" в виде двух стрел, летящих вниз и грохочущих.
Когда литераторы дают волю безудержной фантазии, не особенно заботясь, насколько логичны их рассуждения, то способны написать с три короба глупостей. Если бы Аретино хоть чуточку подумал, то не стал бы писать об огненных стрелах, изрыгаемых устами Христа и пересекающих сверху донизу алтарную стену в Сикстинской капелле, а выразился бы несколько иначе, не заставляя меня хохотать до упаду над его нелепым предложением. Не поняв причины моего смеха, Урбино только что спросил меня:
- Что это вас так разбирает? Никогда не видывал ранее, чтобы вы так веселились в одиночку.
- Мне вдруг пришла в голову одна смешная идея, - ответил я, чтобы успокоить его.
Покажу завтра Виттории это престранное письмо.
Кстати, о письме. Вопреки клятвенному заверению, что ноги его не будет в Риме, Аретино пишет о своем намерении прибыть сюда, чтобы увидеть мои фрески в Сикстинской капелле. Свое решение он сопровождает выражениями восхищения, заявляя, что среди множества королей, живущих на земле, единственный - это Микеланджело. Правда, несколькими строками далее, как бы между делом, вновь напоминает о своем желании иметь какую-нибудь мою работу.
Днями отвечу на письмо и извинюсь, что не смог осуществить его идею, поскольку далеко продвинулся в работе по собственному замыслу. Подивлюсь непременно его неистощимому воображению, которое позволяет увидеть столь дивные вещи, а заодно взмолюсь, чтобы он не покидал Венецию и не нарушал клятвенный обет ради бедного человека, не заслуживающего такой чести. Именно так и напишу, ибо зазнавшимся и наглым попрошайкам надобно отвечать общими пустыми фразами. Никогда еще мне не доводилось сталкиваться со столь курьезным типом, как этот Аретино. Сентябрь 1537 года.
* * *
Меня частенько попрекают, что художникам я предпочитаю общество литераторов. Что же тут зазорного, если люблю общаться с людьми, с коими можно самому поговорить и с удовольствием их послушать. Вот уже многие годы я живу в отрыве от мира художников. Поначалу это было вызвано их завистью, соперничеством и непониманием. А ныне не могу себя заставить встречаться с ними, поскольку их совсем не занимает судьба Флоренции и они глухи ко всему тому, что, на их взгляд, чуждо искусству. Я уж не говорю об их дремучем невежестве, которое порою становится смешным (от некоторых из них ко мне приходят письма, которые даже мой слуга Урбино написал бы куда грамотнее). Хочу сказать, что художникам давно пора вырваться из болота засосавшего их эгоизма и невежества.
На днях моя племянница Франческа вышла замуж за Микеле ди Никколо Гуиччардини. Несказанно рад, что эта милая девушка вняла моим советам и взяла в мужья достойного избранника. Ее муж Микеле - выходец из знатной семьи, как, впрочем, и моя племянница, которая воспитывалась в монастыре для благородных девиц. Я справил ей изысканное приданое, как и полагается представительнице рода Буонарроти, и отказал ей свои поместья в Поццолатико, неподалеку от Флоренции.
Словом, дочь моего покойного брата Буонаррото вышла замуж достойно, а не как "сирота". Ей сейчас минуло пятнадцать, в этом же возрасте венчалась и ее бабка Франческа.
Это замужество сняло с моей души тяжелую ношу, которая не давала мне покоя. Сентябрь 1538 года.
* * *
Сегодня на стене в Сикстинской капелле в складках содранной со св. Варфоломея кожи я изобразил самого себя. Возможно, это была прихоть моей фантазии, толкнувшая на столь странный шаг, а может быть, охватившая меня печаль в связи с известием о гибели Филиппо Строцци.
Несчастный Филиппо. Он встал во главе отряда мятежников, поднявшихся против произвола Козимо Медичи, и под Монтемурло пал от руки Алессандро Вителли, этого жестокого и хитрого злодея.
Кто теперь возьмется за дело освобождения Флоренции и попробует повторить попытку Строцци? Кто даст нам возможность возвратиться во дворец Синьории? Изгнание становится тягостным и невыносимым, когда рушатся надежды...
Я начал разговор о собственном изображении, а вернее, некоей призрачной маске, воззрившейся на меня, словно искаженное отражение на поверхности воды, теребимой волнами. Хоронясь от моего Урбино, чтобы он ничего не заметил, я исподтишка писал этот странный автопортрет, словно крал что-то святое и ценное. Но в самой маске заключена одна мысль, которая мне особенно дорога...
Пусть знает беспокойная душа:
Лишь тот достоин вечною признанья,
Кто разменял на добрые деянья
Монету, что чеканят небеса.
Если говорить о прочих делах и заботах, должен отметить, что мысли мои постоянно заняты племянником Леонардо. Хочу также, чтобы мои братья Джовансимоне и Сиджисмондо расстались бы наконец с нашим старым пристанищем на улице Моцца и подыскали дом, более достойный для нашего семейства. Меня особенно беспокоит эта мысль сейчас, когда Франческа устроена и живет в доме Гуиччардини. Не успеешь оглянуться, как и Леонардо задумает жениться. Правда, он еще молод, и ему надо возмужать, прежде чем думать о женитьбе.
