Проспер Оливье Лиссагарэ - История Парижской Коммуны 1871 года
Двадцать шесть военных трибуналов, двадцать шесть юридических машин действовали в Версале, Мон—Валерьене, Париже, Винсеннесе, Сен‑Клу, Севре, Сен‑Жермене, Рамбуйе, а также в Шартре. При формировании этих трибуналов игнорировалось не только подобие юстиции, но даже военные правила. Ассамблея не потрудилась даже определить их прерогативы. И этих офицеров, еще не остывших от боев, для которых любое сопротивление, даже самое легитимное, являлось преступлением, спустили с цепи на поверженных противников. Для них юриспруденцией был собственный произвол, гуманизмом — собственная сдержанность, указанием — собственные полномочия. При наличии подобных янычаров и уголовного кодекса, объемлющих своим эластичным обскурантизмом все на свете, для того чтобы обесчестить Париж не было никакой нужды в чрезвычайных законах. Вскоре в этом юридическом логове стали изобретать и распространять крайне экстравагантные теории. Так, присутствие на месте преступления являлось свидетельством соучастия в нем. В подобных судах это признавалось догмой.
Вместо перевода военных трибуналов в порты, пленников заставляли совершать мучительные переезды от морского побережья в Версаль. Некоторые из них, такие как Элиза Реклю, проходили таким образом через четырнадцать тюрем. Из понтонов их гнали пешком, в наручниках, на железнодорожную станцию, однако, в Бресте, когда они проходили по улицам, звеня цепями, прохожие обнажали перед ними головы.
За исключением нескольких видных пленников, о судах над которыми я коротко расскажу, большинство пленников предстало перед трибуналами после допросов, которые не выявляли даже их идентичность. Слишком бедные, чтобы нанять адвоката, эти несчастные люди, без совета, без свидетелей защиты — тех, кого они призывали, не осмеливались прийти из боязни ареста — появлялись и исчезали из суда. Обвинение, допросы, приговор тасовались в течение нескольких минут. — Вы воевали в Исси, в Нейи? Ссылка на каторгу. — Что! Пожизненная каторга? А жена, дети? — Другому говорили: — Вы служили в батальонах Коммуны? — Но кто бы кормил мою семью, когда закрылись мастерские и заводы? — Снова каторга. — А вы? Виновен в незаконном аресте. В колонию. — 14‑го октября, менее чем через два месяца, первый и второй трибуналы вынесли более шестисот приговоров.
Если бы я был в состоянии передать мученичество тысяч людей, которые прошли, таким образом, угрюмыми рядами из национальных гвардейцев, женщин, детей, стариков, медсестер, врачей, функционеров этого разрушенного города! Именно вам я должен был воздать честь, вам, прежде всего. Вас безымянных я должен был поставить на первое место. Вы заслужили это место работой на баррикадах, где выполняли свой долг в полной безвестности. Подлинная драма военного трибунала разыгрывалась не на тех торжественных заседаниях, где обвиняемые, суд и адвокаты готовили публичные выступления, но в залах, где находились несчастные люди, забытые всем миром, лицом к лицу с судьями, неумолимыми, как винтовки, предназначенные для расстрела. Сколько этих скромных защитников Коммуны сложили головы с большим достоинством, чем их лидеры. И никто не узнает о их героизме! Поскольку известны наглость, оскорбления, нелепые аргументы судей, можно себе представить, какие унижения пришлось испытать обвиняемым под сенью этих новых чрезвычайных судов. Кто отомстит за гибель множества людей на Пер‑Лашез под покровом ночи?
Газеты не упоминали об этих судилищах, но в отсутствие имен жертв я раскрою для истории имена некоторых судей.
Прежде, во времена славы французской армии, в 1795 году, после сражения за Киберон требовалось пригрозить офицерам Республики смертью, чтобы они согласились участвовать в трибуналах для суда над мятежниками Вандеи. Но тогда эти побежденные под прикрытием артиллерии, с английским оружием, ударили в спину своей стране, в то время как союзные державы атаковали ее с фронта. В 1871 же году соучастники Базеня добивались почетного, с их точки зрения, права судить побежденный Париж, который был оплотом национального достоинства. В течение долгих месяцев 1 509 офицеров этой деградировавшей армии, которая не потратила и часа на восстановление и обучение, выделили из своей среды в состав трибунала и комиссаров, 14 генералов, 266 полковников и подполковников и 284 командира. Кого выбрать из этого сборища скотов? Назвав наугад несколько председателей суда — Мерлина, Буаденемеца, Жоби, Делапорта, Дюлака, Бартеля, Донната, Обера — я упущу сотню других.
Мерлин и Буаденемец уже упоминались. Полковник Делапорт представлял собой подобие Галифе. Старый, исчерпавший себя, мнительный, он оживлялся лишь после вынесения смертного приговора. Именно он произнес их больше всего при содействии своего помощника Дюльплана, который готовил приговоры заранее и впоследствии бессовестно подделывал протоколы. Говорят Жоби потерял сына во время сражений с Коммуной, и теперь он пользовался возможностью отомстить. Его маленькие сморщенные глазки искали следы страданий на лице несчастного человека, которому он выносил приговор. Любой призыв к здравому смыслу он воспринимал как оскорбление. — Я был бы счастлив, — говорил он, — зажарить адвокатов вместе с преступниками.
Между тем как мало адвокатов выполняли достойно свой долг! Многие заявляли, что не могут защищать таких пленников должным образом. Другие хотели отказаться. За четырьмя–пятью исключениями (247) эти недостойные защитники пировали вместе с офицерами. Адвокаты и комиссары согласовывали друг с другом приемы обвинения и защиты. Офицеры объявляли приговоры заранее. Адвокат Рише хвастал участием в составлении обвинительного заключения Росселю. Официально назначенные адвокаты не отвечали на вызовы.
Невежественным судьям, организовавшим парад насилия, оскорблявшим пленников, свидетелей и адвокатов, ревностно помогали комиссары. Один из них, Грималь, продал газетам документы знаменитых пленников (248). Гаво, злобный тупица, без тени таланта, умер несколько месяцев спустя в сумасшедшем доме. Бурбулон жаждал представлений, рассчитанных на ораторское красноречие. Бартелеми, любитель пива, толстый и румяный, каламбурил, когда требовал смертных приговоров для обвиняемых. Шарьер, в свои пятьдесят лет все еще капитан, похожий на дикого кота, слабоумный и претенциозный лжец, говорил, что дал обет жестокости Цезарю. Жуэсн, прославившийся в армии глупостью, компенсировал ее своей стойкой злобой. В таких судах больших способностей не требовалось. Самыми жестокими из них были третий, четвертый и шестой суды, а также тринадцатый суд в Сен‑Клу, который гордился тем, что никого не оправдал.
То же можно сказать о судьях и правосудии, навязанных буржуазией тем пролетариям, которых она не расстреляла. Мне хочется проследить шаг за шагом их сумасбродную юриспруденцию, разобрать один за другим судебные процессы, показать все нарушения закона, пренебрежение элементарными процессуальными нормами, сфальсифицированные документы, искаженные показания, пленников, осужденных на каторжные работы и смерть без малейшего доказательства. Хочется показать цинизм чрезвычайных судов Реставрации и смешанных комиссий декабря вкупе с жестокостью военных, мстивших за свою касту. Такая работа потребует большого исследовательского труда (249). Я намечу лишь главные направления. Но, разве эти судебные решения уже не осуждены?
В 1871 году версальское правительство потребовало от Швейцарии выдачи управляющего Военной школы, в 1876 году — выдачи Франкеля от Венгрии. Оба были осуждены на смерть за убийство и поджоги. Их сразу арестовали.
Либеральная Швейцария и аграрная Венгрия, считая действия Коммуны обычными преступлениями, были готовы выдать пленников, если Версаль предоставит правовые основания, согласно требованиям соглашений о выдаче, которые подтверждали бы, что пленники совершали инкриминируемые им преступления. Версальские власти представили только приговоры военных трибуналов, и не могли подкрепить их минимумом доказательств или какой–нибудь достоверной уликой, устанавливающей виновность осужденных (250). Пленных пришлось освободить.
8‑го сентября Россель предстал перед третьим трибуналом. Он оправдывал свое служение Коммуне надеждой, что восстание послужит делу возобновления войны с пруссаками. Мерлин уделил этому пленнику особое внимание, тот, в свою очередь, демонстрировал глубокое уважение к армии. Но требовалось показать пример романтически настроенным военным, и Росселя приговорили к смерти.
21‑го сентября Рошфора приговорили к заключению в крепость. Бонапартисты в трибунале следили с особым рвением за судом над автором «Лантерна». Мерлин защищал в свое время Пьера Бонапарта. Гаво обвинял пленника в оскорблении персоны императора. Трошю, которого Рошфор вызвал в качестве свидетеля, ответил человеку, который во время осады пожертвовал для него своей популярностью, оскорбительным письмом!
