Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы
Характерно, что автор обоих посланий — человек, который в мае того самого 1922 года «на почве склероза сосудов мозга <перенёс> первый острый приступ болезни, приведший к ослаблению движений правых конечностей и потере речи. 28 мая лечивший Ленина врач А.М. Кожевников записал, что пациент почти не мог сказать целиком ни одной фразы, не знал, как воспользоваться зубной щёткой — брал за щетину» [26. С. 204].
Другое широко практиковавшееся средство борьбы с интеллигенцией — резкое сокращение свобод, существовавших в предыдущие десятилетия. Была запрещена свободная пресса, введена жесточайшая цензура, которой подвергалось всё, что печаталось в типографиях, вплоть до театральных афиш, систематически изымались из библиотек книги, не соответствующие сиюмоментным идеологическим предписаниям, по тем же причинам запрещались театральные постановки и концерты. Кроме того, были закрыты все частные учебные заведения, а также кружки, общества, даже кафе, чайные и рестораны, где привыкли собираться интеллигенты. В научных и учебных учреждениях, в общественных организациях устанавливалось жёсткое администрирование, с навязыванием политкомиссаров. В частности, ещё 2 сентября 1921 года декрет «О высших учебных заведениях» за подписью Ленина, ликвидировал автономию высшей школы, и отныне ректоры, другие вузовские руководители всегда назначались сверху.
Позже было утверждено и ограничение на саму творческую деятельность. Ею могли заниматься не те, кто имел талант, а те, кто имел «хорошую» анкету и являлся политически благонадёжным.
Эти ограничения сломали творческие судьбы не одного поколения и в итоге сформировали огромный пласт подпольной культуры, особенно значительный в Ленинграде. Именно андеграунд в поэзии, прозе и литературной критике, живописи, скульптуре и художественной фотографии, симфонической и рок-музыке осваивал новые формы искусства, запрещённые, как и сами авторы, официальными инстанциями. Вот небольшой отрывок из мемуаров известного ленинградского искусствоведа Михаила Германа, наглядно характеризующий уродливую реальность той несвободы, в которой были вынуждены существовать деятели ленинградской культуры: «Тогда (летом 1953 года, то есть уже после смерти Сталина. — С. А.) я ещё много рисовал, летом бродил по городу с альбомом. Но Вы, любезный читатель, думаете, что каждый мог выйти на улицу и рисовать? О, нет! Надо было получить в Академии <художеств> особую бумагу, этакий фирман с печатью, что студенту имярек разрешается рисовать, — и далее следовал перечень того, что разрешается. Иначе забирали в милицию, и хорошо, если только в неё» [14. С. 214].
На высшем государственном уровне усиленно проводилось внедрение вульгарно-социологизированного понятия интеллигенции как «прослойки общества». Такой подход был продиктован не только стремлением упрощать сложные социальные явления и процессы, но и попыткой вытравить важнейший, морально-нравственный, аспект уникального социокультурного феномена в российском обществе. Неслучайно настоящий гуманизм было объявлен только «пролетарским» («социалистическим»), мораль — «революционной» и «коммунистической», а слово «милосердие» было вообще вычеркнуто из советского лексикона.
Широко использовались такие средства в борьбе с интеллигенцией, как её публичное унижение, открытая дискредитация и даже шельмование. Уже в 1920-е годы при активном участии советской пропагандистской машины слово «интеллигент» получило синоним «обыватель», что трактовалось как озлобленный, ограниченный, никчёмный человек, не понимающий грандиозных преобразований, которыми живёт его народ. 9 октября 1918 года петроградский интеллигент Георгий Князев цитировал в своём дневнике статью из «Красной газеты»: «Почему интеллигенция не поняла Октябрьской революции? Интеллигенция оказалась невежественной в социальных науках, неподготовленной к пониманию великих общественных событий, не умевшей вдуматься в чёткие научные понятия из области социологии и истории, в понятие класса, характеристики империализма, классовой борьбы». «Оказывается, — с горечью комментировал этот пассаж автор дневника, — “законы-то об обществе” в кармане у рабочего. А косные интеллигенты это-то и проглядели» [24. С. 105].
Одновременно режим культивировал презрительное отношение к интеллигенции. В печати и в публичных выступлениях интеллигенцию часто называли «гнилой», «трусливой», «хлипкой», «предательской», «гнилым болотом», «двурушниками» и т. д., и т. п. С молчаливого одобрения власти в русской лексике закрепились пренебрежительные обращения к интеллигенту: «Ишь, а ещё очки напялил!», «Эй ты, в шляпе!»… В советских романах, пьесах, фильмах именно интеллигенты зачастую оказывались отрицательными героями, именно они выступали в роли вредителей, врагов, предателей, безнравственных личностей…
Многое делалось также для того, чтобы уничтожить интеллигенцию изнутри. Руководствуясь древним принципом «разделяй и властвуй», коммунистический режим по всей стране установил многоуровневую систему поощрений и наказаний, которая действовала и в отношении интеллигенции. Наиболее послушных и верных прикармливали материальными благами-подачками в виде высоких гонораров, бесплатных квартир, дач, автомобилей (нередко с водителями), бесплатного и качественного медицинского обслуживания, закрытых магазинов, поездок за рубеж, путёвок в дома отдыха и санатории. А строптивцев держали в постоянной нужде и страхе перед возможным лишением даже скудного заработка или ареста.
Чтобы противостоять этой политике кнута и пряника, требовались редкое мужество и стойкость. Однако даже не находившие в себе сил сопротивляться, не могли не испытывать уважения к тем избранным, кто и в этих тяжелейших условиях сумел оставаться самим собой. «Во второй половине 30-х годов, — вспоминала в записных книжках Лидия Гинзбург, — Симонов… попросил меня познакомить его с Анной Андреевной. Она разрешила его привести.
Поднимаясь в пунинскую квартиру по крутой и тёмной лестнице одного из флигелей Фонтанного дома (здесь, вероятно жили привилегированные из шереметевской челяди), он спросил:
— А можно ей поцеловать руку? Как вы думаете?
— Даже должно.
…Мы не успели ещё позвонить, и Симонов вдруг быстро снял с лацкана пиджака новенький орден и сунул в карман» [15. С. 440–441].
Параллельные заметки. 1917 год и последующие десятилетия не могли не отразиться на характере российской интеллигенции. В общей своей массе она стала боязливой, излишне доверчивой и сговорчивой. Советская власть приучила её к двойному сознанию и даже двуличию: до сих пор дома, на кухне, говорится одно, а в публичном месте, особенно в присутствии начальства, — прямо противоположное…
Однако эти неимоверно тяжёлые условия помогли отечественной интеллигенции излечиться от некоторых прежних болезней — воинственной страсти к террору, революционного соблазна, убеждённости в том, что мир можно изменить к лучшему в кратчайший срок… В частности, исчез такой застарелый недуг, как фетишизация народа. Когда-то Николай Лесков с гордостью говорил: «Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе на гостомельском выгоне, с казанком в руке, я спал с ним на росистой траве ночного под тёплым овчинным тулупом… Я с народом был свой человек…» [32. С. 151]. Надо было хлебнуть вместе со всем народом жуткого советского лиха, пройти через изощрённую, унизительную психологическую пытку, через лагеря, чтобы понять: и петербургские извозчики, и интеллигенция, и ты сам — тоже народ, ничем не хуже тех, которые на «гостомельском выгоне», — и сказать о себе устами Андрея Платонова: «Без меня народ неполный».
* * *Конечно, истребление интеллигенции и самого интеллигентского духа с размахом осуществлялось по всей стране, но, пожалуй, в Петрограде-Ленинграде оно проводилось наиболее планомерно и последовательно. Город, который ещё ранней осенью 1917 года считался одним из крупнейших центров культуры и искусства не только России, но Европы и мира, в последующие десятилетия пережил настоящую культурную катастрофу.
Параллельные заметки. «Преступление и наказание» — формула, которой Фёдор Достоевский назвал свой один из самых петербургских романов, — может служить заглавием и всей истории Петербурга. Преступлением было заставлять Россию, напрягая все силы, строить этот город с нуля, да к тому же в столь гиблом месте, и Россия наказала свою навязанную ей столицу, лишив её и столичного статуса, и имперского величия…
Два столетия подряд — XVIII и XIX-е — Петербург перестраивал всю Россию под себя, но в ХХ веке она, хотя всё же и приняла его, сполна отыгралась на этом городе за все свои предшествующие тяготы. Потому что никакую страну петровскими методами переделать невозможно: если варвара перевоспитывать по-варварски, получится всё равно варвар, только уже в квадрате.
