Проспер Оливье Лиссагарэ - История Парижской Коммуны 1871 года
Классифицированных пленников сразу же отправляли к палачам, которые вели их в ближайший сад или двор. Из Шатле, например, их вели к казармам Лебо (207). Там, не успевали закрываться ворота, как жандармы начинали стрелять, даже не ставя несчастных людей перед расстрельной командой. Некоторые из пленных, которых пока только ранили, бежали вдоль стен, жандармы гонялись за ними и стреляли, пока те не падали замертво. Моро из ЦК погиб от рук представителей этих банд. Захваченного внезапно в четверг вечером на улице Риволи, его привели в сад и поставили напротив террасы. Там было так много жертв, что утомленные солдаты были вынуждены буквально упираться стволами винтовок в несчастных людей. Стена террасы была забрызгана человеческими мозгами. Палачи бродили в лужах крови.
Резня методично производилась таким же образом в казарме Дуплекс, лицее Бонапарта, на вокзалах Северной и Восточной железных дорог, в Ботаническом саду, во многих мэриях и казармах, как и на скотобойнях. Огромные открытые повозки приезжали, чтобы забрать трупы и ехали, чтобы свалить их на площади или любом пустыре по соседству.
Жертвы умирали молча, без экзальтации (208). Многие жертвы под дулами мушкетов брались за руки и сами командовали: пли. Женщины и дети следовали за мужьями и отцами, требуя расстрелять их вместе с ними. И их расстреливали. Женщины, до того не участвовавшие в борьбе, выходили на улицы и в гневе на палачей старались ударить офицера, а затем бросались к стене в ожидании смерти (209).
В июне 1848 года Кавеньяк обещал пощаду, но организовал бойню. Тьер клялся чтить закон и дал армии карт–бланш на убийства. Офицеров, вернувшихся из Германии, теперь переполняла ярость против Парижа, который обидел их тем, что не сдался. Бонапартисты мстили республиканцам, заклятым врагам Империи. Юнцы, только что выпущенные из Сен‑Сира, упражнялись в наглости на штатских. Один генерал (видимо, Кисси) отдал приказ расстрелять Гернуши, чье преступление состояло в том, что он выделил 100 000 франков на кампанию против плебисцита в 1870 году (210). Любой известный человек был обречен на смерть. Доктор Тони Муалин не играл во время Коммуны никакой роли, но его привлекали к суду несколько раз во время Империи. Его судили скорым судом и приговорили к смерти. Судьи снизошли до того, чтобы сообщить, что приговор вынесен ему не за совершение какого–нибудь поступка, заслуживавшего смерти, но за руководство Социалистической партией, за то, что он был одним из тех людей, от которых должно избавиться благоразумное и мудрое правительство на законном основании (211). Радикалы Ассамблеи, чья ненависть к Коммуне была проявлена достаточно ясно, не посмели показаться в Париже из боязни стать жертвами резни.
Армия, лишенная полиции и точной информации, убивала наобум. Любой прохожий, который окликал человека по революционному имени, обрекал его на расстрел солдатами, жаждавшими премии. В Гренейе они расстреляли мнимого Бийорэ (212), несмотря на его отчаянные возражения. На Вандомской площади в квартире мадам Фульд был расстрелян мнимый Брюнель. Голуа опубликовал признание военного врача, который знал Вальеса и присутствовал на его казни (213). Один очевидец заявил, что видел, как расстреливали в четверг на Банковской улице Лефрансэ. Подлинного Бийорэ судили в августе. Брюнелю, Вальесу и Лефрансэ удалось бежать из Франции. Таким образом, членов и функционеров Коммуны расстреливали по нескольку раз в лице людей, которые более или менее были похожи на них.
Увы! Варлену не удалось бежать. В воскресенье, 28‑го мая, его опознали на улице Лафайета и повели, скорее, потащили к подножью холмов Монмартра к командовавшему генералу. Версальцы послали его на расстрел на улице Розьер. В течение часа перед смертью Варлена водили по улицам Монмартра с руками, связанными за спиной, под градом ударов и оскорблений. Его юная голова, никогда не вынашивавшая иных мыслей, кроме мыслей о братстве, была посечена саблями, и вскоре превратилась в кровавую массу с выпученными глазами. На улице Розье он уже не мог идти. Его несли.
Чтобы расстрелять, его опустили на землю. Негодяи расчленили его труп ударами прикладов своих мушкетов.
На Горе мучеников нет более славного имени, чем Варлен. Пусть, и он останется в великодушной памяти рабочего класса! Вся жизнь Варлена была примером. Он приобрел образование самостоятельно, одной силой воли, отдавая учебе редкие часы, остававшиеся после работы в мастерской. Он учился не для того, чтобы выбиться в ряды буржуа, как делали многие, но для просвещения и освобождения народа. В заключительный период существования Империи он был сердцем и душой ассоциаций рабочих. Неутомимый, скромный, немногословный, но всегда выступавший в нужный момент, и затем вносящий ясность в обсуждаемую сложную проблему, он сохранял тот революционный инстинкт, который нередко притупляется в образованных рабочих. 18‑го марта он был в первых рядах, работал все время существования Коммуны, дрался на баррикадах до конца. Он погиб за дело рабочих. Эту историю следовало бы посвятить именно Варлену и Делеклюзу, если бы на фронтоне оставалось место для какого–нибудь иного имени, кроме как Парижа.
Версальские журналисты оплевывали его труп, утверждали, что при нем было обнаружено несколько сотен тысяч франков (214). Возвращаясь в Париж вслед за армией, они походили на шакалов. Эти представители полусвета были одержимы кровожадной истерией. Возродили коалицию 21‑го марта. Все подняли страшный гам, обличая побежденных рабочих. Вместо того чтобы умерить кровопролитие, они подстрекали к нему, публиковали имена, укрытия тех, кто подлежал расстрелу, раскрывая свои намерения способствовать яростному террору буржуазии. Каждый расстрел вызывал у них бурю восторга.
Цитирую наугад, и мог бы привести целые страницы таких цитат. «Нужно организовать охоту за коммунарами» (Бьен Паблик). «Ни одного из злоумышленников, державших в своих руках Париж в течение двух месяцев, нельзя считать политиком. С ними следует обращаться как с бандитами, как с наиболее ужасными чудовищами, которые когда–либо видела история человечества. Многие газеты пишут о необходимости восстановления «разрушенного ими» эшафота, «хотя бы для того, чтобы лишить их чести быть расстрелянными» (Монитор Универсаль). «Порядочные люди, внесите вклад в уничтожение этой международной демократической заразы» (Фигаро). «Эти люди, которые убивали для того, чтобы убивать, и грабили, схвачены. Нам следует сказать: — Спасибо! — Эти мерзкие женщины, которые добивали ножами умирающих офицеров, схвачены. Нам следует сказать: — Спасибо!» (Патри) 215.
Для поощрения вешателей буржуазная пресса бросала им, в случае необходимости, венки.
«Какое восхитительное отношение к нашим офицерам и солдатам! — восторгалась «Фигаро». — Только французский солдат может воспрянуть так быстро и так достойно». «Какая честь! — восклицала «Журналь де Деба». — Наша армия преодолела свои напасти посредством бесценной победы».
Так армия отомстила Парижу за свои поражения. Париж считался врагом наравне с Пруссией и заслуживал пощады тем меньшей, что армия добивалась восстановления своего престижа. Для полноты сравнения за победой последовал триумф. Римляне не прибегали к нему по итогам гражданской войны. Господин же Тьер не устыдился провести парад своих войск на глазах у иностранцев, в еще дымящемся Париже. Кто после этого осмелится порицать федералов за то, что они сопротивлялись армии версальцев так же, как и пруссакам?
И когда иностранцы проявляли такую злобу (216)? Казалось, смерти лишь разжигали их кровожадность. В воскресенье 28‑го мая около пятидесяти пленных было расстреляно возле мэрии одиннадцатого округа. Отнюдь не из праздного интереса, но из потребности знать правду, мы отправились, рискуя быть опознанными, взглянуть на трупы, лежавшие на мостовой. Там лежала женщина, ее юбка была задрана вверх, из изрезанного тела вывалились внутренности, расчленением которых штыком забавлялся морской стрелок. Офицеры, стоявшие в нескольких шагах, не препятствовали ему. Глумясь над трупами, победители поместили у них на груди надписи: «убийца», «вор», «пьяница» — и вставляли горлышки бутылок во рты некоторых из них.
Можно ли оправдать такое зверство? Официальные сообщения упоминали немного смертей среди версальцев — 877 за все время операций с 3‑го апреля по 28‑е мая (217). Злоба версальцев не имеет оправдания. Когда горстка возбужденных людей отомстила за тысячи своих соотечественников, расстреляв шестьдесят три их заклятых врага (218) из 300 попавших в плен, реакция лицемерно закатывала глаза и протестовала праведным гневом. Что скажут эти законники по поводу суда тех, которые методично, не опасаясь неблагоприятного исхода сражения, и, к тому же, после окончания битвы, расстреляли 20 000 человек, из которых три четверти не участвовали в боях? Все же некоторые проблески гуманизма были заметны у солдат, которые возвращались после казней с опущенными головами, но офицеры ни на секунду не умеряли свою свирепость. Они убивали пленников даже после воскресенья и кричали: — Браво! — во время экзекуций. Мужество жертв они определяли как наглость (219). Да ответят они за свои позорные поступки перед Парижем, Францией и новым поколением.
