Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
- Вы зачем меня звали?
- Познакомиться. Поближе... - сказал Петр Петрович, оглядывая выгоревшую серую блузу мальчика, завязанный узлом матерчатый поясок, сбитые набок туфли.
- Вы покупаете рисунки? - вдруг с любопытством спросил Ваня.
- Как так?
- Я думал, вы... которые на выставке рисунки хотите купить.
- Ты продаешь? - уже с улыбкой сказал Рагозин.
- Деньжонки пригодятся.
- На что же пригодятся? Ты ведь в детском доме?
- Когда где... Сейчас везде тепло.
- Ну, а где же ты столуешься?
- Столуешься! - передернул плечами Ваня. - Я не нахлебник столоваться!
- На Волге всегда подкормиться можно, - сказал Павлик с видом берегового бывальца.
- У военморов либо еще где придется, - добавил Ваня.
- Тебе, видно, и на Гусёлке пришлось? - неожиданно отчеканил Петр Петрович.
Ваня нахмурился.
- Что не отвечаешь? Был на Гусёлке?
- Ну и был! Ну и что же?.. Пришили, будто я казенные чувяки на базаре загнал, - и судить! А у меня их шкет один стырил... я только ябедничать не хотел.
- Хорошо. Дело прошлое. А где живешь сейчас?
Ваня скрестил на груди руки, медленно оглянулся на дверь, будто заскучав от вопросов, затем нехотя выговорил:
- Меня назад в скит берут. И бумаги туда пошли.
- Так, так, - торопливо сказал Петр Петрович, - очень хорошо... Я тебе хотел предложить, может, поселишься у меня? Я один, нам с тобой не скучно будет. Учиться станешь. Рисовать... понимаешь ли, и все такое.
Ваня молчал. Павлик сожмурился на Рагозина и тоненько свистнул:
- Э-э, а я кое-что знаю!
- Ничего не можешь знать, - едва не прикрикнул Петр Петрович. - Я о деле говорю!
Он шагнул к Ване, положил ему на плечи широкие, тоже немного растопыренные в локтях руки, сказал мягко:
- Приходи сюда сегодня к вечеру, понял? Или, если хочешь - прямо ко мне домой, донял?
Он растолковал свой адрес, стараясь поймать уклончивый взгляд мальчика. Павлик косился на Ваню подозрительно, словно опасаясь, что тот поддастся соблазну или нарушит какой-то существующий втайне сговор.
- Давай по рукам: вечером ты у меня, - упрямо повторял Петр Петрович.
- Обдумать надо, - сказал Павлик, как купец, решивший поторговаться.
Рагозин пригрозил в полушутку:
- Я тебе обдумаю!
Но Ваня вдруг смутил его прямым вопросом:
- А зачем хотите жить со мной вместе?
Петр Петрович не сразу нашелся и, чтобы скрыть щемящее обидой чувство, грубовато похлопал Ваню по спине:
- Много будешь знать - скоро состаришься. Приходи вечером, расскажу. А пока довольно. Ступайте.
Он закрыл за мальчиками дверь, но тотчас снова распахнул и крикнул Ваню.
- На, на, - быстро заговорил он, шаря у себя по карманам и потом втискивая в Ванин кулак скомканные деньги, - на, возьми. Купишь себе поесть. Да приходи обязательно! Слышишь?!
Он, насторожившись, постоял у двери, будто мог уловить сразу исчезнувшие в гуле коридоров и лестниц детские шаги. Но он только рассчитывал, когда мальчики выйдут на улицу, чтобы потом, не теряя лишней минуты, сбежать вниз, вскочить в свою пролетку и всю дорогу, тянувшуюся нескончаемо долго, подгонять и подгонять кучера: скорее, скорей!
Приехав в скит, Рагозин заставил разыскать бумаги воспитанника детского дома Ивана Рагозина. В папке под наименованием "личное дело" находились отзывы учителей, заключения педагогических и врачебных комиссий, постановление социально-правового отдела несовершеннолетних, или СПОН, по поводу продажи на базаре Иваном Рагозиным казенных чувяков и много других солидных документов. Все они были наспех перелистаны Рагозиным и все сразу позабыты, едва он дошел до потертого, чуть пожелтевшего листа с царским гербом и печатным штампом министерства внутренних дел.
Взгляд Рагозина будто вырезал из бумаги единственное, все решающее слово, но он не мог бы в этот миг ответить - что это было за слово. Он поднялся, хотел прочитать бумагу стоя, но опять сел. Обхватив голову, он начал перечитывать строчку за строчкой.
Канцелярия тюрьмы адресовала свой гербовый лист в детский приют на Приютскую улицу, препровождая при бумаге младенца мужского пола для выкормления и воспитания за счет казны. Матерью младенца указывалась саратовская мещанка Ксения Афанасьевна Рагозина, подследственная арестантка, умершая от родов; отцом, со слов матери, - ее законный муж, крестьянский сын Петр Петров Рагозин, привлекаемый к суду по обвинению в государственном преступлении и неразысканный. О младенце было сказано, что он крещен в тюремной церкви и наречен Иваном.
Младенец, нареченный Иваном, стоял перед взором памяти Рагозина в образе большелобого мальчугана с круглыми глазами, и он будто еще осязал своими пальцами податливые теплые мускулы его ребячьих рук.
- Я беру мальчика на воспитание, - сказал Рагозин барышне, которая смотрела за ним, пока он разбирал папку.
- Чтобы сдать ребенка на патронат, мы должны иметь постановление СПОНа, - ответила барышня.
- То есть как - патронат?
- Вы желаете взять над ребенком опеку?
- Я его отец, - проговорил Рагозин со счастливым, почти ликующим вызовом и распрямился во весь рост.
- Безразлично. Если вы хотите...
- Мне тоже безразлично, как вы меня наречете - патроном, опекуном или еще как. Что я должен сделать, чтобы получить мальчика?
- Обратитесь в отдел народного образования. Там есть социально-правовой...
- Ах, что там еще есть! - как-то бесшабашно вскрикнул Рагозин. Ребенка-то у вас нет, а? Ребенок-то у меня! Понимаете вы или нет? Я его нашел, понимаете?! Сына нашел! Эх, вы!..
Он весело хлопнул барышню по руке и побежал к пролетке.
Он отправился домой, дал хозяйке денег, наказал приготовить ужин и уехал на службу. Весь остаток дня ему казалось, что он чего-то не доделал: он все спохватывался, припоминая - все ли велел купить на базаре, разузнавал, нельзя ли достать что-нибудь съестное в столовой, и еще до сумерек ушел домой.
Ваня не приходил. Петр Петрович со вниманием рассмотрел каждое приготовленное блюдо, по своему вкусу переставил на столе посуду, вынул из корзинки постельное белье, вместе с хозяйкой втащил в комнату матрас. Потом присаживался к столу, надумывая, что следовало бы еще сделать, подходил к окну, несколько раз вышел за калитку. Ночью он почти не спал, виня себя, что зачем-то отпустил мальчика, когда мог сразу привести его на квартиру.
Утром он первый раз не поехал в Затон. Он понял, что совершил ошибку, не спросив адрес Павлика, чтобы знать, каким путем снова найти Ваню. Ошибку можно было исправить с помощью Дорогомилова, и Рагозин сам себе дивился как могло раньше не прийти на ум, что в розысках Вани Арсений Романович был бы идеальным пособником.
История сына и отца поразила Дорогомилова до восхищения. Он вспомнил необыкновенные рисунки на выставке, рассказы своих маленьких приятелей о Красиле-мученике, стал уверять, что розыски этого мальчика входили в его планы и что сейчас же, немедленно все сделает.
И правда, когда Рагозин в обед забежал домой - узнать, не являлся ли Ваня, - хозяйка встретила его радостью: мальчик пришел около часа назад, она накормила его, и он заснул.
Петр Петрович приоткрыл дверь и не вошел, а боком пролез к себе в комнату. На цыпочках он добрался до окна, присел на подоконник и затих.
Ваня лежал на матрасе, брошенном посередине комнаты на пол. Петр Петрович разглядывал его пристально. По босым ногам мальчика ползали мухи, но он спал крепко. На подошва к, черных от пыли, виднелись корки заживших ссадин. Кончики пальцев были немного приплюснуты. Вдруг Рагозин узнал в этих приплюснутых пальцах и в плосковатой ступне свои ноги. Он подвинулся ближе и рассмотрел Ванины руки. Кости на суставах пальцев слегка расширены, ногти невелики и на концах раздвинуты. Это были точь-в-точь повторенные кисти Петра Петровича, живой сколок с его рук, только поменьше. Странно, какие подражания лепит зачем-то природа, удерживая на земле сложившиеся формы. С лица Ваня был больше похож на Ксану. Особенно с закрытыми глазами. Ксана была такой же нежной и словно задумчивой, когда Рагозин глядел на нее во время ее тихого сна.
Петру Петровичу захотелось пить, он подошел к ведру, нечаянно звякнул ковшом и быстро оглянулся: нет, Ваня спал по-прежнему спокойно. Рагозин накрыл его простыней, помахал полотенцем, чтобы выгнать из комнаты мух, занавесил одеялом окно.
С чего он начнет разговор, когда Ваня проснется? Он скажет: ты - мой сын. Сын спросит отца: где же ты был раньше? Отец должен будет рассказать о преследовании, которому подвергся, о смерти матери. Ты спасал себя, скажет сын, - но почему же ты не спас мать? Я спасал не себя, я спасал то великое общее дело, которому служил и служу, - ответит отец. Но ведь ты знал, что я должен родиться, почему же ты меня не искал? Это могло помешать великому делу, - скажет отец. Значит, ты любишь великое дело больше меня, спросит сын, - зачем же я тебе? Ты не знал сына и жил. Я не знал отца и жил. Зачем я тебе?
