Сергей Цветков - Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо
Монументальные Золотые ворота с белокаменной надвратной башней, увенчанной небольшой церковью Положения риз Богородицы, были возведены в 1164 г. В отличие от Успенского собора над ними трудились местные мастера[363]. Предназначение Золотых ворот было двойным: оборонительным и парадно-декоративным. Этот участок крепостной стены был самым укрепленным местом города. С обеих сторон к башне Золотых ворот примыкали деревянные крепостные стены, стоявшие на 9-метровых земляных валах. Снаружи их прикрывал ров глубиной более 8 метров и шириной до 22 метров. Парадное значение Золотых ворот было подчеркнуто нарядным, торжественным видом высокой белокаменной башни, сиявшей листами золоченой меди, которыми были обшиты дубовые воротные створы[364], и самим их местоположением — при въезде с юго-запада на главную улицу Владимира, выводившую к эффектному дворцово-храмовому ансамблю в южной части города. Эта топографическая особенность была глубоко символичной, ибо подобная организация городского пространства, восходящая к богословско-мистическим представлениям об идеальном Небесном Граде, являлась отличительной чертой двух столиц, претендовавших на роль Нового Иерусалима: Константинополя, чьи Золотые ворота открывали въезд на центральную улицу, ведущую к Августейону[365], и Киева, в котором дорога, пролегавшая через Золотые ворота, упиралась в Софийский собор{200}. Ставя свой стольный город в тот же ряд, Андрей Боголюбский на языке архитектуры возвещал, что обновленный Владимир должен заступить место «матери городов русских», больше не способной, по мнению владимирского князя, выполнять миссию Божьего Града в Русской земле.
Впрочем, Андрей не довольствовался одной только проповедью в камне. В эти годы близкие к князю владимирские книжники[366] создали ряд литературных произведений, призванных прославить новую Святую землю и ее столицу. В них получила развитие идея о провиденциальном характере возвышения Владимира, и было обосновано общерусское и даже шире, общехристианское значение культа Владимирской иконы Божьей Матери: «Яко бо солнце створи Бог, не на едином месте постави, егда светить, обходя всю вселеную, лучами освещаеть, тако же и сии образ Пресвятыя Владычица нашея Богородица Присно девы Мария не на едином месте чюдеса и дары исцелениа истачаеть, но обьходящи вся страны и мира просвещаеть и от недуг различьных избавляет» («Сказание о чудесах Владимирской иконы Богоматери»). В связи с обретением в 1160 г. мощей первого местного святого — ростовского епископа Леонтия, убитого язычниками в начале 70-х гг. XI в., было написано его житие с начатками собственной «священной истории» Ростово-Суздальского Залесья. Здесь, в частности, получили официальное признание легенды о крещении края самим святым князем Владимиром Святославичем и об основании им же, а не Владимиром Мономахом города Владимира.
Строительство Успенского собора во Владимире по повелению Андрея Юрьевича Боголюбского. Миниатюра из Радзивилловской летописи. XVI в.Но до тех пор, пока Ростовская епископия подчинялась киевскому митрополиту, величественным замыслам Андрея суждено было оставаться пустыми мечтами. Претворить их в жизнь можно было только на началах государственно-церковной «симфонии» — добровольного и благотворного союза двух властей, светской и духовной. Следовательно, Андрей крайне нуждался в том, чтобы во главе местной епархии находился лояльный ему епископ. Вот почему в летописных записях о событиях в Ростово-Суздальской земле во второй половине 50-х — начале 60-х гг. XII в. на первый план выходят известия, связанные с замещением ростовской кафедры.
Открывает их сообщение Лаврентьевской летописи под 1156 г. о низложении ростовского епископа Нестора: «На ту же зиму иде епископ Нестер в Русь и лишиша и [его] епископьи». Правда, его падение было, по всей видимости, эпизодом совсем другой истории — истории святительства Клима Смолятича, нежели следствием прошлогоднего отъезда Андрея из Вышгорода во Владимир. Как мы знаем, в том же 1156 г. в Киев прибыл митрополит Константин, который рьяно занялся ниспровержением Климова «ставления» (см. с. 314). Нестор был рукоположен в ростовские епископы именно Климом, и это обстоятельство сыграло роковую роль в его судьбе. По свидетельству Никоновской летописи, Нестор не прошел процедуру перепоставления из-за холопьего навета: «…иде из Ростова Нестер епископ Ростовский в Киев к Констянтину митрополиту Киевскому и всея Руси поклонитися и благословитися, и от своих домашних оклеветан бысть к Констянтину митрополиту, и в запрещении бысть». Если это соответствует действительности, то мы имеем здесь зеркальное отражение истории с новгородским епископом Лукой Жидятой, который также был сведен со своей кафедры по навету своего холопа сразу после падения первого митрополита-русина Илариона{201}. Клевета «домашних» в подобных случаях, как следует полагать, восполняла недостаток формальных поводов для отставки неугодных епископов.
Опальный епископ Нестор пользовался уважением своей паствы и, по-видимому, состоял в неплохих отношениях с князем Андреем. Последнее видно из того, что Боголюбский целых два года упорно противился назначению на ростовскую кафедру другого епископа. Когда же митрополит Константин в 1158 г., незадолго перед своим собственным падением, все-таки послал туда своего ставленника — грека Леона (Леонтия), то это вызвало широкое возмущение среди подданных Андрея. Ростовцы и суздальцы негодовали на то, что Леон «не по правде поставися Суждалю, Нестеру, пискупу СуждальскоМу[367] живу сущю [то есть еще при жизни епископа Нестора], перехватив Нестеров стол». Вскоре к этим упрекам прибавилось обвинение в корыстолюбии и лихоимстве, и в 1159 г. «выгнаша ростовци и суждальци Леона епископа, зане умножил бяше церковь, грабяй попы»[368]. Андрей, конечно, и не подумал вступиться за изгнанника.
Между тем на фоне этих первых успехов образ князя, «прилюбимого» всеми, внезапно начал меркнуть и разрушаться. И это было неизбежно, поскольку заявленная Андреем цель его церковной политики — учреждение во Владимире самостоятельной митрополичьей кафедры — ущемляла интересы не только Киева, но также и обоих старейших городов Ростово-Суздальской земли, где очень скоро сформировалась оппозиция владимирскому князю, которая первоначально захватывала, вероятно, только часть городских верхов, но которая росла и крепла по мере того, как все яснее становилось намерение Андрея поднять значение «мизинного» Владимира за счет Ростова и Суздаля. «Ростовцем же и суздалцем, — по словам Никоновской летописи, — не хотяще сего, глаголюще: «яко Ростов есть старой и болшей град и Суждаль; град же Владимерь пригород наш есть». Положение осложнялось наличием в этих городах Андреевой родни, оскорбленной тем, что старший Юрьевич забрал себе все волостные столы. Недовольство политикой Андрея грозило, таким образом, принять организованные формы.
Открытый конфликт произошел уже в 1160 г., чему способствовало случайное совпадение двух знаковых событий. Почти одновременно с завершением строительства владимирского Успенского собора вспыхнул страшный пожар в Ростове, испепеливший вместе с жилыми кварталами и древний ростовский собор Успения Пресвятой Богородицы. Это был «чудный» дубовый храм, «дивная и великая церковь», подобной которой, по единодушному мнению летописцев, «не было и не будет». Горе ростовцев сделалось безмерным, когда они узнали, что Андрей собирается заложить на месте сгоревшего собора всего-навсего маленькую белокаменную церковь. Такое откровенное умаление церковно-политического значения Ростова, терявшего не только кафедральные права, которые должен был перенять владимирский собор, но даже и внешние атрибуты крупного духовного центра, породило всеобщее негодование. Брожение в городе было чрезвычайно сильным. «Житие епископа Леонтия», явно смягчая краски, говорит, что ростовцы «начаша… молитися князю, дабы повелел боле [большего размера] церковь заложите, едва же умолен бысть повеле воле их быти». Эта наивно-патриархальная картинка, безусловно, лишь накидывает покров благопристойности на неприятный факт жесткого столкновения князя с жителями Ростова. Очевидно, Андрей пошел на попятную отнюдь не потому, что вдруг милостиво снизошел к смиренным просьбам горожан; на самом деле к уступкам его вынудили четко выраженные требования ростовского веча. Весьма решительный настрой ростовцев виден потому, что новый белокаменный собор в Ростове в результате даже превзошел по величине владимирский Успенский{202}.
В настроениях суздальцев также наметился опасный для Андрея перелом, позволивший епископу Леону вернуться в Суздаль. Вероятно, он нашел приют при дворе Андреевой мачехи — второй жены Долгорукого, жившей здесь на положении опекунши своих несовершеннолетних сыновей, Михалка и Всеволода, смещенных Андреем с ростовского и суздальского столов. Вокруг вдовой княгини группировались недовольные политическим курсом Андрея, в числе которых летопись называет «передних мужей» (думных бояр) его отца, младших братьев Боголюбского, князей Мстислава и Василька Юрьевичей, и двух Андреевых племянников — Мстислава и Ярополка Ростиславичей, сыновей его старшего брата, покойного Ростислава Юрьевича. Первые злобились на Андрея за то, что он совершенно отстранил от себя «старшую», отцовскую дружину; вторые и третьи не желали прозябать в роли безземельных изгоев.
