Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)
______________
* Песня об одном из первых запорожских гетманов XVI столетия Богдане Рожинском, у которого орда убила мать, а жену забрала в ясырь.
Я только улыбнулся на эту речь. Уже знал, что, хотя веду себя просто, без роскоши, все равно будут попрекать и высокомерием, и роскошью, и добычей. Мол, только из-под Корсуня отправил в Чигирин 13 возов шестиколесных, нагруженных всяким богатством, драгоценностями, золотом, одеждой. А куда же должен был отправлять добычу, если не в Чигирин? Был гетманом, стояло за мной целое войско, должен был одевать его, вооружать, кормить, давать сапоги, свитки, самопалы, барабаны, орудия, - откуда брал бы, если бы не заботился об этом сразу же после первой битвы? Когда-то, еще во времена Остапа Дашкевича, Чигирин и основан был на краю степей как складской казацкий город. Складывали там добычу, свозили раненых, приводили на зимовку войско, заготавливали всякий припас и все необходимое, уже сто лет назад думали о том, что станет когда-то этот город, может, и столицей казацкой, - так вот и был теперь такой удобный случай, и в самом деле велел я собирать самую значительную добычу, которая по рукам не растекалась, да отправлять в Чигирин. Еще с начала битвы в Резаном яру, когда Кривонос устроил свою засаду, послал я Демка Лисовца с сотней казаков, чтобы захватили все большие возы, оставленные шляхтой, а потом чтобы искали в разгромленном таборе бочонки с золотом, сказано было перебежчиками, будто Потоцкий везет накопившуюся за несколько лет королевскую плату реестровикам, чуть ли не триста тысяч золотых. Грех было бы пустить это золото в распыление, оно должно было составить первое сокровище нашего вольного войска.
Но уже и битва давно закончилась, уже и коронных гетманов благословил я на басурманскую неволю, уже и полковники мои составили реляции гетману, а Демка не было и не было, я даже стал тревожиться, чтобы не стряслось с ним, как с Самийлом в Княжьих Байраках: теряешь всегда самых дорогих людей, и нет спасения.
Я сидел при свечке в простом своем шатре, джуры стягивали с меня сапоги, чтобы дать простор ногам, вызванный мною Выговский Иван стоял у входа в шатер с приготовленными для письма принадлежностями.
- Что, пане Иване, как думаешь, не следует ли написать всем властелинам, чтобы сообщить о нашей победе? Так, мол, и так, ваши величества, кланяемся вашему маестату и приветствуем народы ваши от имени народа нашего, который заявляет о себе миру двумя великими выигранными битвами, крупнее которых уже не будет, - стало быть, входит этот народ украинский в историю, а случилось сие года божьего такого-то, дня и месяца вон какого.
- К кому велишь составить такие послания?
- Прежде всего к православному царю московскому, потом к султану турецкому, его королевской мосци Владиславу, князю семиградскому Ракоцию, господарю валашскому, может, и королям шведскому, французскому и английскому, не знаю, нужно ли сразу и Венеции, папе римскому и потом можно, когда о вере писать будем, а то еще по земле ходим по колена в крови, к небу и голову не в состоянии поднять.
Тут появился Демко. В изорванной одежде, измученный, таким его никогда не видел.
- Дозволь, гетман?
- Не за Потоцким ли ты гонялся? - засмеялся я. - Так он давно уже в лыках. Или, может, с медведовской поповной* сцепился и насилу вырвался?
______________
* О медведовской поповне была поговорка: "Храбрый, как медведовская поповна". Поговорка эта пошла от шуточной песенки:
Ведмедiвська попiвна
Горос** учинила:
Сiмсот турок-яничар
З коней повалила.
** Горос - здесь победа.
- Да искал же тот распроклятый бочонок! - почесал вспотевший чуб Демко.
- Нашел?
- Нашел тут двух казаков.
- С бочонком?
- Да вроде бы и с бочонком, вроде и без бочонка. Дозволь впустить их сюда, гетман?
- Пусть войдут. А то я все одних полковников слушаю да вот писаря. А казаки к своему гетману и пробиться не могут.
Вошли два здоровенных казака, огонек в свече испуганно запрыгал, наклонился, я прикрыл его ладонью, посмотрел на них доброжелательно:
- Ну и что, панове молодцы?
Они стояли, подталкивая плечом друг друга, прокашливались, никак не могли решить, кто должен первым заговорить.
- Как зоветесь? - спросил я.
- Я-то Кирилло, - сказал один, - из Гончаров.
- Отец горшки лепил, а ты толчешь?
- Да ежели они под ноги попадают, да еще чужие, так что же, пане гетман!
- А я Василь Замриборщенко! - густым басищем сообщил другой.
- Да говорите уже пану гетману, что знаете! - прошептал им Демко.
- Ну так мы вот с Кириллом да еще там с хлопцами... - начал Замриборщенко.
- Пятеро нас было, - добавил Гончар, - мы и счета не вели, потому как не было в том надобности, а уж потом как стали возле того пана, тогда так и вышло, потому что уже не обойдешься тогда...
- На пана и не натолкнулись бы, полз в шувар, пускай бы и полз. Так очень уж грузный был, - включился в разговор Василь. - Такой, как кабан жирный в болоте возится. Ну, так мы его под бочок - штрик! А он не в скок, а в крик. Бездельники, мол, своевольники и кто там мы еще. Не встану, говорит, хочу тут умереть и душу свою завещаю своему, значит, панскому богу. Ну, мы тогда перемигнулись да забежали сзади и спереди, двое за руки, двое за ноги, а пятый с тыла за чуб. Так и вышло, что нас пятеро. Ну, вот тащим пана, чтоб татарам его сдать или там какому лешему, а пан вопит: "Бездельники, чуб мне повредите!" - "Да разве у тебя, сучий сын, говорим, в чубе весь гонор!"
А тут пан есаул гетманский. Как увидел нас за такой работой да как топнет ногой. Бросайте, мол, своего такого-разэтакого пана и идите за мной! И одним пальцем нам показывает, мол, за мной идите, а другим на уста показывает - чтобы никто из нас ни гугу. А нам что! Приводит к какому-то возу - весь в железе, но разгромленный. Из орудия, видать, в него пальнули как следует. На возу и добра никакого, один лишь бочонок.
- Да и не бочонок, а барило! - прервал Кирилло.
- Да, изрядное барило. Железными обручами так обтянуто, что и само будто железное. Пан есаул говорит: берите. Мы за барило - эге! А его и с места не сдвинешь. Будто черти к возу его приковали. Мы и так, мы и сяк, а пан есаул нагайкой нас по спинам! Умели, мол, пана нести, а это никак не сообразите!
- Это ты уже нагайку в ход пускаешь? - взглянул я на Демка.
Демко промолчал, но умолкли и казаки.
- Ну! - подогнал я.
- Да мы уже после той нагайки как-то сообразили. Покатили барило покатом.
- Куда же вы его покатили?
- Черти его маму знают! - сказал Кирилло. - Пан есаул хотел куда-то его спрятать, тогда появился пан есаул генеральный.
Наконец и у меня в голове начало проясняться.
- Иванец?! - спросил я Демка.
- Да.
- Где он?
- Боялся тебя гневить.
- Где?
- Тут недалеко.
- В бочонке что?
- То, что искали.
- Веди его сюда!
Иванец не заставил себя долго ждать. Вскочил в шалаш, упал к моим ногам, запричитал:
- Пане гетмане, пане гет...
- А ну, хлопцы, - велел я, - придержите пана есаула за руки и ноги, а уж за чуб я его придержу. Демко, где твоя нагайка? Да принеси попону с моего коня!
- Батько, прости, - прижатый казаками, умолял Брюховецкий, - берег, чтобы не пропало, прости, батько!
- Еще тебе и честь, как шляхтичу, - посмеялся я, - не на голой земле отстегаю, а на ковре! А ну, Демко, накрой его попоной.
Демко бросил попону на Иванца, и я огрел его нагайкой, целясь Иванцу поперек спины. Тот рванулся, но казаки держали крепко, я ударил еще вдоль, а потом наискось, нагайка стреляла по жесткой попоне, будто пеньковая плетка, Иванец кричал не столько от боли, сколько от испуга и позора, а я стегал его изо всех сил, выгоняя из себя злость, накопившуюся там, может, за целые годы, приговаривая после каждого удара:
- Шкуру бы с тебя спустить! Шкуру бы с тебя! Будешь знать, как чужой мед есть! Будешь знать, что искать! Где Чаплинский? Где? Послал тебя зачем? Зачем? За Чаплинским или за золотом?
Обессилев, бросил нагайку, указал казакам, чтобы отпустили, махнул рукой Брюховецкому, который снова кинулся к моим ногам: вон! Демку велел дать казакам по двадцать золотых, сам снова засел с Выговским, который за все время не проронил ни слова, да и теперь взялся обдумывать со мной послания к владетелям, как будто ничего тут в шатре и не случилось.
И снова должен был бы я насторожиться такой лукавой атрегенцией пана Ивана, однако и на этот раз опутал он меня шелковыми путами, а уж кто дважды кому-нибудь поддался, тот может поддаться и в третий раз.
Я постепенно остывал, как остывают поля после захода солнца. Душе моей нужна была рука, чтобы погладила меня тихо и ласково. И вот пан Выговский сумел погладить меня словом своим согласным, мыслью угодливой, ступал вокруг меня, как по тонкому льду, и моя своевольная душа успокоилась и наполнилась благосклонностью к этому осторожному человеку.
22
Снились мне два лебедя, один черный, другой белый, плыли они по тихой воде и тосковали наперекор всем, кто не влюблен. Снилось или не снилось, потому что Выговский ушел от меня только перед рассветом, долго и трудно составляли мы послания к властелинам, не раз и не два срывался я на пана Ивана, сердился, когда что-нибудь получалось не так, собственно, оба мы впервые в жизни взялись за такое непривычное и, как оказалось, не простое дело, Выговский пробовал то там, то тут подталкивать меня ко всякого рода хитростям и выкрутасам, считая, что я не замечу и пойду по этой тропинке, будто бычок на налыгаче, но мысль моя работала мощно, выставив во все стороны колючие предостережения, и на них каждый раз наталкивался хитрый пан писарь, и когда не успевал вовремя отскочить, было ему не сладко. Несколько раз чуть не набрасывался я на него с кулаками, иногда хотелось угостить лукавого писаря нагайкой, как Брюховецкого, однако Выговский успевал смягчить мою шершавую душу, и мы продвигались дальше, хотя и медленно, зато не без пользы.
