Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)
Но Зарудный твердо вел панство на погибель. В полдень монструозный табор восьмирядовый оказался в болотистой долине между двумя кручами. Сразу же со всех сторон ударили орудия и мушкеты, но не шляхетские, а казацкие, коней возовых и орудийных убили, табор разорвался сам собою, передние кинулись туда, где никто не стрелял, но попали на залитые водой ухабы и завалы. Потоцкий в шестиконной карете все же сумел проломиться, но его догнали, получил дважды саблей по голове, но уцелел и был забран в неволю. Калиновский был ранен в локоть и тоже забран в неволю. Середина табора еще оборонялась, сеча здесь шла страшная, казаки смешались со шляхтой, как зерно с половой, - иначе было трудно, но когда кто-то крикнул, что гетманы в неволе, шляхтичи начали хватать уцелевших коней, вырываться кто как мог, так прорубились сквозь орду конную хоругви Криштофа Корицкого и Константина Клобуковского, остальные были перебиты или попали в неволю, татары привязывали панов к жердям, связывая воедино и вельмож, и ротмистров, и простых жолдаков. Трупами был устлан яр, как листьями осенью, кровь текла рекой, страх обнимал землю и небо. Пели потом печально казаки:
Гей, там рiчка, через рiчку глиця,
Не по одному ляховi зосталась вдовиця.
У кого не было ничего, тот поплатился либо собственной жизнью, либо волей, гонимый в Крым, а панство еще и горько вздыхало, вспоминая, какое ценное снаряжение потеряли. Шатры дорогие, рыдваны и коляски роскошные, золото и серебро столовое для угощения рыцарства в обозе, наряды, меха, украшения, конская сбруя, драгоценное оружие, огромное множество невиданного добра собрано было в таборе, и все это казаки и ордынцы за один час так "обиходили", что и следа не осталось. Одевались в кармазины и саеты, покрывали коней шелками и оксамитами, по четыре жупана одновременно напяливали на себя; не зная цены, серебряные гербовые тарелки продавали ловкачам за талер либо на смех оставляли шинкарям в залог за кварту горилки.
Подскочив к панским возам, очень удивлялись, что паны так удобно ездят, заглядывали в крытые кареты, раскачивали на высоких рессорах разрисованные коляски, смеялись:
- А ну, Гераська, взберись на этот насест, вишь какой разрисованный!
- Да он такой шаткий, не выпив горилки, на нем не усидишь!
Потоцкого привели ко мне. Он был одуревшим не столько от ударов саблей, сколько от разгрома, смотрел на меня тупо, но молчал. Молчал и я.
- А что, пан гетман, отпустить его или дать ему по башке? - спросили казаки.
- Отведите его к Тугай-бею. Калиновского тоже, и Сенявского, да и всех ясновельможных.
Гей, пане Потоцький, пане Потоцький!
Глянь-обернися, стань-задивися i скинь з серця бути,
Наверни ока - котрий з Потока. Iдешь до Славути
Невиннi душi береш за ушi, вольность одеймуєш.
Гей, поражайся, не запаяйся, - бо ти рейментаруєш.
Сам булавою в сiм руськiм краю, як сам хочешь, керуєш.
Май бога в серцi, не лий у легцi шляхетської кровi,
Бо свiт чорнiеть, правда нищiєть, а все ку твоїй волi.
Гей, каштеляне, коронний гетьмане, потреба нам чола
Єще пам'ятати i поглядати на заднiї кола.
Жони i дiти де ся мають подiти нашi на потiм,
Гди нас молодцi, тиї, запорожцi, набав'ять клопотом?
Глянь-обернися, стань-задивися, що дiється з нами,
Поручниками i ротмистрами, польськими синами.
Глянь обернися, стань-задивися, видиш людей много.
Чи ти звоюєш, чи їм зголдуєш - бо то в руках бога.
Бо то їсть здавна заслуга славна запорозького люду.
Будь я разбит вот так Потоцким, в мучениях умер бы на колу и пели бы кобзари по всей Украине о моем мученичестве. Мне же самому зверская мстительность, столь милая панскому сердцу, была не присуща и отвратительна. Не мстил я и Шемберку, не хотел этого делать и с гетманом коронным. Сначала вообще хотел даже отпустить его на все четыре стороны. Пусть знает казацкое благородство, если сам до него не дорос да и не дорастет никогда! Но нужно было платить хану, а еще: этой неволей я спасал пана краковского от позора. Ведь это был бы для него огромнейший позор, если бы я отпустил: без войска, без ассистенции, разбитого, очумевшего от пьянства, озлобленного, разъяренного.
Мог я позволить себе великодушие, ибо наперед ведал о своих победах. Имел большое предчувствие своей фортуны и смело шел навстречу угрозе, и никто из врагов этого не заметил и не встревожился. Трактовали меня с дня побега на Сечь мелким бунтовщиком, не переменили своего мнения и после того, как двинулся я с Сечи, в непонятном оцепенении ждали, пока разбил я молодого Потоцкого на Желтых Водах, а потом и старый Потоцкий также безвольно стоял и ждал моего удара, как вол обуха. Странное ослепление или, может, шляхетское зазнайство и давнее презрение к казачеству привели можновладцев к позорным и ужасным поражениям. Считали, что только в шляхетской крови мужество, фантазия и высокие взлеты ума, а в хлопской одна лишь леность, неповоротливость и горилка, разбавленная шинкарями водой. И какой же ценой должны были платить за это презрение, оплакивая цвет своего воинства, павшего на Желтых Водах и под Корсунем, горько произнося: "Речь Посполитая лежала в пыли и крови у ног казака".
Гей, обiзветься, пан Хмельницький,
Отаман-батько Чигиринський:
"Гей, друзi-молодцi,
Браття козаки-запорожцi!
Добре знайте, барзо гадайте,
Од села Ситникiв до города Корсуня
Шлях канавою перекопайте,
Потоцького впiймайте,
Менi в руки подайте!
Гей, Потоцький, Потоцький!
Маєш собi розум жiноцький!
Не годишся ж ти воювати!
Лучче ж тебе до пана Хмельницького вiддати
Сирої кобилини жувати,
Або житньої саламахи бузиновим молоком запивати!"
Была у меня лишь одна потеря под Корсунем, может и самая тяжелая для меня, потому как не найден и не пойман был мой заклятый враг Чаплинский. Был ли он с войском или его и вовсе не было, но только ни среди мертвых, ни среди живых не смогли отыскать юркого подстаростку, хотя я и пустил на это дело еще более юркого своего Иванца Брюховецкого, велев ему прочесать все леса и буераки, раскопать даже волчьи и барсучьи норы, искать на земле и под землей, на воде и под водою. Иванец не возвращался, и Чаплинского не было. Я уже знал: и не будет. У Иванца пустые руки, поэтому и не торопится ко мне, чтобы не отведать моего гетманского гнева.
Из страшного побоища в Резаном яру Нечаю удалось выхватить целым Самийла Зарудного, которого паны везли перед каретой самого пана краковского, замученного пытками, полуживого, под угрозой смерти в любой миг. Удар казаков по шляхте был таким внезапным, что приставленные к Зарудному палачи не успели добить его, сами заплатив жизнью от казацких самопалов. Так Самийло был привезен ко мне.
Он захотел встать перед гетманом и упрямо добился своего, хотя я и просил его лежать на телеге, зная, как ему тяжело переносить нечеловеческую муку.
- Перед гетманом преславного Войска Запорожского да лежать? скрежетнул зубами Зарудный. - Тогда зачем же человеку такая жизнь! Коли жить, так стоять!
И он выпрямился передо мною и полковниками, и гордо выпятил грудь, и вскинул лицо, а зубами заскрежетал от страшной боли, и лицо у него было почерневшим от муки, в адском загаре, так, будто это уже отблески и не от панских пыток железом, а от огней нечеловеческих, дьявольских.
- Что ж, Самийле, брате, - промолвил я, - перенес ты такое, что простым смертным суждено разве лишь в долине Иосафата. Нет во всем нашем войске такого человека, да не знаю, будет ли когда-нибудь еще. Поэтому номиную тебя генеральным судьей Войска Запорожского, веря, что встанешь на страже нашей справедливости, зная цену ей наивысшую.
Зарудный покачнулся, все видели, как трудно дается ему малейшее движение, но он все же пересилил боль и поклонился мне гордо.
- Благодарю, гетман ясновельможный. Честь для меня эта наивысшая, жизнь свою положу, а сохраню и не запятнаю ее!
Нечай поддержал Зарудного одной рукой, другой поднес ковш с горилкой.
- Выпей, пане Самийло, пусть хоть немного панские гостинцы забудутся тебе. Еще вчера я был для тебя полковником, а сегодня ты уже для меня судья генеральный! Вишь, как оборачивается! Думал я: хребет дан человеку, чтобы голова в штаны не упала. Теперь вижу: еще и для того, чтобы высоко держать голову там, где надо.
- Да, да, Нечай, хорошо молвишь, - похвалил я его. - А еще бы вспомнил ты и о том, что не следует совать голову, куда не нужно.
- Если петлю имеешь в виду, гетман, то я согласен! - засмеялся Нечай. Ведь кто же сунул бы в нее свою шею с головою вместе! Да уж теперь пусть про петлю шляхта думает, а нам веселиться да бога хвалить, как следует есть-пить и хорошенько приодеться! Уже и тебе, пан гетман, пора в кармазины одеваться да сердце свое возвеселять, а то будто и про тебя старинная эта песня: "Ой Богдане, Богдане, запорозький гетьмане! Ой чого ж ти ходиш в чорнiм оксамитi".*
______________
