Лев Исаков - Русская война: дилемма Кутузова-Сталина
Кутузов явно и крупно подыгрывал Наполеону своим отходом, извлекая того из мучительно-патового положения, и заигрывал его дальше и дальше… мог ли тот не пойти ему вслед, это было еще более невыносимо, нежели не атаковать, если Кутузов останется, это значило восстать против всего, в том числе и РАЗУМА, отлаженного, смазанного, несмущённо-европейского; продемонстрировать самое презренное – слабость и глупость; восстать против всколыхнувшегося настроения армии по одному предчувствию…
В сумерках, до рассвета, русская армия уйдет с Бородино – Наполеон ей мешать не будет, потому что уже не в силах; в полдень он выступит за ней т. к. не следовать за ней он тоже уже не может.
Итак, что мы имеем кроме того, что вечером Кутузов был явно доволен, а Наполеон мрачен, какой итог положат себе на душу две армии, одна из которых утром ушла с поля боя, другая на нём осталась? Какое БЛЕСТЯЩЕЕ поражение, какая страшная ПОБЕДА, и разум обеих наций примется бороться с несуразицей словосочетаний, сокращая их до БЛЕСТЯЩЕГО и ПОБЕДЫ, а раздраженные противники по прежнему будут идти-рваться друг за другом.
Не в этом ли цель всех действий Кутузова, на поле боя давшего свободу и Наполеону и своим помощникам, пусть позабавятся – пусть один атакует и так и там, где ему улыбнется, пусть проявит свои качества несравненного тактика, а вы, бравые, уж поколотите его всласть, нигде не остановлю, а и сам адъютантиков туда-сюда погоняю – но только один раз шевельнулся удав, когда сбился строй 2-ой армии и разом, на 2 часа, пустяшным рейдом, переломил все расчеты Наполеона, явил свою волю и – опять свернулся…
Но только ли? – А само Бородино в целом?
Уже в середине августа сильнейшие сомнения терзали Наполеона, 20-го он заявляет приближённым, что если погода через два дня не улучшится – шли полосой мелкие дожди – наступление прекращается, армия поворачивает к Смоленску.
Было ли неизбежно Бородинское сражение и всё за ним воспоследовавшее, если его судьба колебалась уже и летним дождичком в засушливую пору?
И Наполеон ли его востребовал, или Кутузов почти навязал, сразу заметив перемену в настроении неприятеля, переставшего давить на арьергард и принявшегося усиленно обустраивать бивуаки инженерными сооружениями – о чём напишет особо 23-го?
И не сделает попытки простым маневрированием, демонстрацией уклонения от схватки, убедить неприятеля «уйти с миром»…
Глава 15. …Он хорошо знал своё Племя!
Планировал ли Кутузов новое сражение? Почему бы и нет… – Вот если Лобанов-Ростовский приведет 15 полков – Только их у него нет…
– Вот если Клейнмихель подойдет с 3-мя полками – Вряд ли он подойдет…
– Вот только Ростопчин выдвинет – Сколько он писал? 75 тысяч? – Ничего у него нет!
Старого лиса обманывают, а он старательно обманывается – Ах-ти, ребятушки, шибчей, шибчей, а я уж раззужусь!
Он, многократно создававший новые соединения для Потемкина, Долгорукова, Суворова и обнаруживший к тому особое дарование, созидатель целого рода войск в России – легкой егерской пехоты, трижды формировавший полные армии: для себя в 1804, для Бенигсена в 1806, для Прозоровского в 1809, верит в то что за 3–4 месяца можно обломать корявого мужика в егеря-мушкетера-гренадера, собрать, составить, сколотить из вооруженных скопищ полки-дивизии-корпуса? – Да вы его удивительней барона Мюнхаузена полагаете, тот хоть врал, этот верит…
Полноте, породненный со всем цветом русских дворянских родов, перечисляю по алфавиту – Аксаковы, Бутурлины, Воронцовы, Каменские… до Челядниных – он, светлейший князь, свой человек, не в кабинетах, за столами у Управляющего Военным Министерством А. Горчакова 1-го, Председателя Комитета Министров Н.Салтыкова, старейшина в роде екатерининских генералов, которому писали, в дружелюбии, приязни, но и по истово-служебному правилу «отмечаться» Ланжерон, Тормасов, Гудович– младший, Марков, Эссен – он уже по одной корпоративной солидарности мог узнать все, что пожелал. Он, выражавший их государственную волю, был неслыханно осведомлен обо всем, что делалось в стране и обществе, и если в чем-то обнаруживал незнание, значит в этом себе потворствовал.
Русское общество испытывало ощущение победы от самого факта равенства борьбы – треснуло проклятое яйцо! – Александр должен был ему уступать, Кутузов объявлен победителем (в национально-нравственном и лично– политическом плане так и есть), возведен в фельдмаршальство (без награды – как бы «в старшинство»), теперь надо победить в войне, и руки у него развязаны небывало… Пусть только помогут: Александр, Ростопчин, Чичагов – все… Пусть повяжут себя пустыми обещаниями, обкладывающими обманами, самоуспокоенной обязующей болтовней, пусть наговорят, а лучше напишут, а мы потихонечку, полегонечку им и поможем, где промолвим от себя, где за них, а где и в простоте душевной; он уже может слушаться их в том, что считает нужным и лепить частями с тем, что полагает сам – и кто там разберет, отчего так выходит, вроде бы все как лучше, а вышло как есть и при том, что старик-фельдмаршал где-то что-то о том и говорил:
– Здорово, кума!
– Спасибо, я сама.
– Да ты глуха?
– Купила петуха.
– Ну так прощай!
– Зайду и на чай.
Краткое письмецо, частная записка, отправленная еще до битвы в Рязанскую губернию родственнице с настоятельным указанием отъехать свидетельствует, что для него Москва уже была обречена, второе сражение он не планировал, надо было провести мимо него армию. Пусть поприкладываются к местности, помечутся в ожидании обещанного, пусть внутренне уже обвыкнутся с мыслью о неизбежном – его не страшит формальное несогласие, ему достаточно и отчужденной исполнительности в проведении того небывалого решения, которое он определил. А бумажки, слезницы, вопрошания, недоумения напишем, все соблюдем, и волкам сыть и овцам жить – все по вашему а к итогу наш шиш! Да спасибо скажите, дураки, что вам играл – подыгрывал, да свою думу думал, тогда покрывал, а сейчас и сами за меня спрячетесь, ну-ка, шибче! Да не мешать!
Кутузов возвращал все заявленное его авторам в логически завершенной, грандиозно-бытийственной форме – Ростопчин кричал о поголовном вооружении сословий – вооружай! Когда как не сейчас – становись с Иверской в руках и Стотысячной Черной Сотней – вооружившейся вчерашней и завтрашней дворней!.. Александр носится с мыслью об Испании – вот она, Смоленско-Владимирская, Тверско-Калужская! Вот он час Сарагосы и Тарагоны, вот она возбухающая рана, что прорвется гноем и кровью всего, что было… Страшно стало?! Так молчите-кричите, но не мешайте, то что я задумал ужасно, но в сравнении с тем, что наговорили вы – только цветочки.
Кутузов являл им картины их бредней и прикрывал своими, страшноватыми, но после них уже не такими умопомрачительными тем более, что выбора уже не было – старик не давал времени одуматься и видел далее чем они, оставалось безропотно ему следовать.
Вот замечательное предвидение, одну сторону которого так засветили, что она ослепляет и в отношении другой. В бегущие часы перед битвой Кутузов принимает Д. В. Давыдова, с живейшим одобрением выслушивает его горячечное желание ринуться на тылы неприятеля, как гверильясы в Пиренеях и майор Шилль в Германии и дает ему не то, что тот полагал – заверение в одобрении с обещанием вернуться к счастливой мысли после сражения – немедленное распоряжение на исполнение, много дать сейчас не могу, батальончик гусар да полчёк казаков, эх, надо бы тысчёнки две…
Что это – провидение одной военной стороны дела? Малая война – долгая, день – неделя там значат немного, а три сотни войска у рачительного хозяина на тот срок всегда сгодятся, особенно в канун сражения генерального!
Разжигание войны народной? Ее лучше пробудить символической раздачей толики оружия, между тем Кутузов определенно оружие собирал, в крайности уничтожал, и этого требовал от Ростопчина, но не раздавал, кроме как выдач создаваемому и руководимому лучшей традиционно служилой частью дворянства ополчению.
Нет, это предвидение неизбежности народной войны, имеющей характер восстания против поражения, т. е. прямо против захватчиков и косвенно против уступившего им Государства, его Строя и Верхов. В ее канун он вводит в клокочущую стихию стальные спицы контроля, армейские партизанские отряды; храбро-беспощадный А. Фигнер, прямой генетический предшественник Пестеля, с неумолимой жестокостью будет вводить в «рамки» разметавшуюся стихию народной войны, если она наклонится в социальную, и своим присутствием гасит, остужает ее искры, направляет их вверх и в стороны, препятствует рассыпаться по земле, лечь на торф старой ненависти – как беспощадно стал бы расстреливать и вешать нынешний юный прапорщик, изготовляющийся к Бородинскому бою, через 14 лет «главный злодей вне рангов и состояний» тех же мужиков, если они возмутятся против его расписаной постной республики. Даже рыцарски-отходчивый Денис Давыдов перепорол целую деревню, крестьяне которой попытались разделить добро бежавшего барина, как, впрочем, и Николай Ростов… Это было важно, крайне важно, важнее Бородино! И именно в тот момент, когда если «пугач-войну» не перехватить, пойдет сама – если судьбу Москвы уже взвесили… Ведь он шел по самому краю пропасти, падение столицы вызвало явственные деформации всего сословно-государственного корабля – и уже устрашённый ими архиепископ Могилевский и Витебский Варлаам начинал приводить свою паству к присяге «Императору французскому и Королю Италианскому Великому Наполеону».
