Лев Исаков - Русская война: дилемма Кутузова-Сталина
– Михайло Ларионыч, уж коли положишь спалить Санкт-Петербург – не затруднись, уважь сообщением…
К спальне царя как бы приблизили караул – не мешай!
…Только что он завершил самое загадочное сражение отечественной истории, которое приуготовил таким Наполеону, а как оказалось и для потомков и национальных историографии; уже были великие судьбоносные битвы-побоища, Ледовое, Мамаево, и еще будут сверх того – Севастополь, Сталинград, но о них мы не спорим, а славим, они наши и в доступности смысла – Бородино все тайна, оно полуоборот Света и Тьмы, Видимого и Заслеплённого, как лицо Кутузова на портретах; вдохновение, увлекающее за край…
А пока крепкий обрубистый Дохтуров говорит о потерях армии, о сбитом и завернутом фланге, тянется узнать скрытно-особое картинно-раненый Ермолов, шелестит бумагами К.Ф. Толь.
– Я взял намерение отступить 6 верст, что будет за Можайском и, собрав расстроенные баталией войска…
За пределами обозрений наших споров, вне простой логичности лежит подоснова этого решения, оно не сводимо и не может быть сведено к наличию одних военных факторов. Набирая вес по мере удаления от событий по пространству и времени, по уходу из жизни их участников, испытавших странное чувство облегчения, еще не победы, но преодоления перевала к победе, после 12 часов получения и нанесения ран и потому знавших, что не ими, их борьбой, мерой их доблести оно определялось – оценка А. Ермолова «французская армия разбилась о русскую», признание Наполеона «русские стяжали право остаться непобедимыми» – утверждалась, нарастала идея об ожидаемых резервах, об отложенном ударе, но это же прозрачная ясность петровского кристалла – Полтава… Или где же это ещё было – весь день бой, перемещение на сотни метров, какие-то сожженные или скорее разломанные деревни… фермы! фермы! Угумон и Ле-э-Сент – Ватерлоо! Прибытие Блюхера – совокупный финал! Как все просто – это расчеты Барклая, Бенигсена, Дохтурова, любого представителя генеральского племени, полагающего войну выпавшим количеством драчек и что там на них станется, оттого и ползет она Столетняя, Тридцатилетняя, Семилетняя – но не Кутузова, точнее они могут быть только частью его расчетов, но уже до Бородино они обратились прикрытием их, таким незначительным самим по себе, что он предоставил Михаилу Богдановичу аналитично, точно, безупречно показать их необоснованность для Москвы на совете в Филях. Этот крайне привлекательный военачальник пребывал еще в них – Кутузов держал их как подогретое вино для бивуачных умов и языков, чтобы преждевременно не насторожились, куда так частят его дивные мягкие сапоги.
Через три недели, оскорбленный, в честном возмущении против Главнокомандующего, тот покинет Армию, уедет в Эстляндию – чем он мог помешать Кутузову?
– Зависть? – его слава неизмеримо выше, она уже стала истерично-уличной…
– Опасение подвохов, интриг? Смешно! – в отстранении чести, происхождения, взглядов он был выше и далече всего этого… Ермолова, конспирировавшего против всех начальников, главу-вдохновителя «русской партии», терпел и поднимал – Барклая-де-Толли, вне партий, выжил.
Прямые соображения: его возраст, состояние здоровья, нечаемые случайности войны требовали дельного заместителя-восприемника и кроме как Барклая искать было вроде бы некого, ведь сам, сам доверил ему строить войска вечером 26 (7) на Бородинском поле – почему-то держал посредственно-жесткого наемника-кондотьера Бенигсена, то удалял, то приближал, но его…
Два Михаила – они были едва ли не олицетворением двух сторон звонкой петровской медали:
– один стройно-легкий, ясноглазый, высокодумный просветитель-европеец, тот же Гордон, Боур, Брюс, что в отграничении своего рыцарства был исторгнут голландско-селедочной, англо-суконной Европой, и в неприкаянности стал воистину русским, благодарным принявшему его берегу, как и Грейг, Макензи, Де-Рибас – но теперь поседевший, переживший целый век, поднявшийся в чинах;
– другой все тот же, прорастающий через камзолы, кружева, перчатки и пудру, кряж-боярин, перекрученный, свилемысленный, стелящийся в непроглядной тьме чудовищным переплетением корней, тот же Толстой, Стрешнев, Шереметев, Ромодановский.
Почему они разошлись, один исполненный лишь соображений долга и чести, и другой, привычный ладится ко всему и всякому, коли это для пользы дела
– Обсидишься, так и шило кобыла! – …?
Не потому ли, что недостатками становились уже достоинства Михаила Богдановича: охлажденный ум, человеколюбие, прямота и независимость от кого бы то ни было и чего бы то ни было. В Бородино он еще видит борьбу за Москву, когда это уже было нечто другое, вход в Тарутинскую удавку, а Москва на ней узел-приманка и должна она быть богатая, пышная, жирная, всем что есть… Умолчал бы он императору о своей страшной догадке, что успокаиваемая, утешаемая Москва уже обречена, как тот агнец, которого украшают лентами и цветами и рядом ложат нож…
Что-то такое начинал чувствовать Ф. Ростопчин, и на всякий случай тайно отправил священные сосуды и коронные драгоценности из Москвы, и прямо в том обвинит Кутузова, когда после освобождения столицы в каких-то французских бумажках проглядит другую цифру их потерь при Бородино – 57,5 тысяч, что значило необоснованность ее сдачи по итогам сражения. – Кстати, тоже им удаленный подчеркнутым пренебрежением в Филях и Тарутино, почти оклеветанный обвинением в гибели русских раненых в Москве, там будто бы брошенных… Вот куда только деть те 5 тысяч повозок с 15 тыс. увечных воинов, что через 4 дня войдут в Рязань – их видел весь город; еще 4,5 тыс. отправили во Владимир, в Москве осталось 3,5 тыс нетранспортабельных, с врачами, в одном месте, и все это сделал Ростопчин за 36 часов от конца военного совета в Филях до вступления французов в Москву, Ростопчин, которым последующие историки определенно пренебрегают, а следовало бы обратить больше внимания на свидетельства человека, числившегося в тройке умнейших деятелей Павловского времени – А. Суворов, М. Кутузов, Ф. Ростопчин, выразительная компания, не правда ли?
Но только ли чувствовали? Приблизительно с 17–18 числа не менее двух десятков записочек, письмишек, посланьиц приходят на Москву к близко– знакомым Михаила Илларионовича с настоятельными советами удалиться до Владимира, Твери Рязани, писаные преимущественно его зятем Кудашёвым.
И кому посылались эти столь неслыханно-неосторожные для его души-омута записки, Излюбленным людям или Шире– в делах службы у М.И. не было друзей, родственников и чувств… А не запускался ли этим тот механизм, когда ничего не объявлено, а все что-то знают, и которым он так превосходно умел пользоваться… Все ли умолчат о том, что писано «по секрету»?? И никто не приметил соседских сборов???…Мы не китайцы, которые встретившись начинают обсуждать дела знакомых – о нет! – повстречавшись, мы говорим о том «что слышно».! Ведь необычен был великий московский исход, когда никому не сказано, а все готовы – и Ф. Ростопчин уже решил про себя, что вывезет он из Злотоглавой в первую очередь не порох, пушки, церковное серебро, а пожарный наряд… А и неплохо знал М.И. своё племя!
Но так же как Бородино ложило начало Тарутину, так Тарутино – это начало чего-то другого, поглощающего и его, и не восстанет ли, не разгласит этой тайны уже настороженный рыцарь-генерал?… Ермолов, еще более зоркий на хитросплетения, промолчит, будет играться любой тайной кроме бесчестных, в нем уже сейчас виден незаурядный разрастающийся политик – помогу, подсажу повыше: осмотрится, встряхнется, взлетит – Барклай-де-Толли был воин во всем значении и определенности этого слова, скажи ему идти к Смоленску – пойдет к Смоленску, на Борисов – так на Борисов, знать не знавший кутузовской войны отступать – наступать, делать – не делать, карать – щадить, пособлять – истреблять, спешить медленно и тихо мчаться, и её совершенно не принимавший.
Его война, ясная, прозрачная, понятная, на ладони сегодняшнего обозрения и потому привлекающая всех может стать помехой его войне – тёмной, тинной, тайной, далеко простёртой, может разломать ее – его надо убрать!
В Тарутино Михаил Богданович начинал мешать новому разворачиваемому замыслу – Какому? Еще большая тайна… 200 лет мы запинаемся о Бородино, а ведь это был только порожек при входе в эти последние месяцы его неостановимо разраставшейся Судьбы-Власти, Судьбы-Войны.
Глава 16. Гений Кутузова: Далёче, Выше…
Выступая перед слушателями Академии Генерального Штаба Советской Армии в 1944 году, И. В. Сталин говорил «Конечно, как полководец Кутузов стоит на 2 головы выше Барклая-де-Толли» – мнение это относили к области политики и пропаганды. Не будучи душеприказчиком великого советского лидера, но всматриваясь два десятка лет в его деятельность и судьбу, замечу:
– Иосиф Сталин проходных оценок никогда не давал, даже нейтральное замечание рождалось у него в преодолении жесточайшей сверхцензуры внутреннего самоконтроля, поэтому однозначно-положительная характеристика М. И. Кутузова не скороспелка – побочный результат огромной мыслительной работы политика в тяжелейших условиях 1941 года решавшего совпадающую задачу; и с этой точки зрения сопоставлявшего свои результатам с итогами предшественника при полном понимании несравнимости эпох, основы конфликта, условий его протекания, практической направленности решений.
