История Великого мятежа - "лорд Кларендой Эдуард Гайд"
Прежде, чем срок ультиматума истек, явился трубач, а с ним два горожанина — худые, бледные, изможденные, с коротко обстриженными волосами. Их одежда, манеры, весь их облик были такими странными и ни с чем не сообразными, что самые суровые взгляды тотчас повеселели, а самые бодрые сердца охватила печаль: казалось, подобные вестники не могут принести ничего, кроме вызова. Эти люди, не оказав ни малейших знаков почтения Его Величеству и не заботясь о законах приличия, дерзким и решительным тоном без всякого смущения объявили, что они принесли ответ королю от благочестивого города Глостера; всякий же обращенный к ним вопрос они мгновенно встречали вызывающими репликами, исполненными мятежного духа, как будто главная цель их прихода состояла в том, чтобы, рассердив короля, заставить его нарушить собственную охранную грамоту. Доставленный ими письменный ответ гласил:
«Мы, обыватели, магистраты, солдаты и офицеры Глостера, даем на милостивое послание Его Величества следующий всепокорнейший ответ. В силу нашей клятвы и присяги мы должны охранять этот город к услугам Его Величества и его августейшего потомства, а посему полагаем себя обязанными повиноваться приказам Его Величества, переданным нам обеими Палатами Парламента, и, следовательно, мы готовы, с Божьей помощью, защищать названный город».
Под этой бумагой стояли подписи мэра Уайза, коменданта Масси, тринадцати олдерменов, одиннадцати офицеров гарнизона, а также самых именитых граждан Глостера. Как только посланцы возвратились в Глостер — а отпустили их быстро, прежде чем они могли услышать решение короля, — все городские предместья с большими прекрасными домами, где обитало прежде множество народу, были подожжены, с тем чтобы король твердо знал: ему достанется здесь лишь то, чего не смогут от него укрыть. Пришло время для новых планов и новых совещаний, участники коих, однако, уже не выказывали такого же хладнокровия и беспристрастия, как под Бристолем. Нанесенное королю оскорбление внушало мысли о возмездии, и некоторые сочли, что честь Его Величества задета настолько, что теперь он просто обязан начать осаду и взять город. Такие настроения побуждали принимать на веру, не задумываясь, любые с виду правдоподобные сообщения — например, о том, что в Глостере крайний недостаток провизии и боевых припасов; что самый сильный участок городских укреплений — это всего лишь ветхая каменная стена, которая рухнет при первом же обстреле; что в городе есть немало благонадежных особ, которые, вместе с людьми, взбешенными сожжением предместий, обернувшимся для них громадным ущербом, составят столь грозную силу, что когда город окажется в бедственном положении, партия крамолы вынуждена будет капитулировать. Утверждалось также, что неприятель теперь вовсе не имеет армии и, согласно всем известиям, едва ли сможет собрать ее достаточно быстро, чтобы успеть на выручку Глостеру; а пусть даже армия у Парламента имеется, Его Величеству все равно будет гораздо выгоднее выманить ее подальше от Лондона и принудить к сражению там, где он способен обеспечить свои войска всем необходимым, где он волен сам выбирать позицию и где его доблестная кавалерия сумеет наголову разбить любую собранную Парламентом армию — вместо того, чтобы отправляться искать последнюю на ее же квартирах.
Но всего сильнее подействовала на Его Величество уверенность самых опытных военачальников, так как они, объехав вокруг города и осмотрев вблизи его укрепления, пришли к твердому убеждению, что сумеют овладеть им менее чем за десять дней посредством апрошей (тяжелый урон под Бристолем заставил отложить всякую мысль о штурме). Это обстоятельство и склонило короля к окончательному решению, тем более что на военном совете никто даже не пытался его переубедить. А потому Его Величество немедля послал в Оксфорд приказ своему главнокомандующему, графу Брентфорду, явиться к нему с пушками и со всей пехотой, какую только можно было взять из тамошнего гарнизона, дабы руководить осадой; принц же Руперт, не желая, чтобы его сочли ответственным за неудачи, коими могло обернуться начатое предприятие, благоразумно отказался его возглавить и, как и прежде, принял на себя начальство над кавалерией. Тогда же сэру Уильяму Вавассору, командовавшему всеми войсками в Южном Уэльсе (лорда Герберта убедили принять в расчет недовольство тамошних жителей и отказаться от этой должности или во всяком случае сделать вид), отправили распоряжение сосредоточиться близ Глостера со стороны леса, где, поскольку все мосты были разрушены, небольшой отряд мог бы надежно запереть неприятеля в городе и не допустить к нему подкреплений; что и было исполнено в течение двух дней. Итак, король увяз под Глостером, а его враги в Лондоне, пребывавшие в полном смятении, получили возможность перевести дух, успокоиться и более основательным, нежели они прежде могли надеяться, образом поискать спасительных средств, дабы выйти из положения, казавшегося тогда отчаянным и почти безнадежным, и достичь собственных целей.
Ужасная весть о сдаче Бристоля, доставленная Парламенту 31 июля — после его громких обещаний со дня на день уничтожить всю королевскую армию и его громадных денежных трат, при том что каждый очередной сбор или налог объявлялся последним — явилась страшным ударом для обеих Палат, прозвучав для них, как смертный приговор. В довершение всех бед в Кингстон, находившийся в восьми милях от Лондона, вернулся граф Эссекс со своим расстроенным и павшим духом воинством, которое он сам считал недостойным звания «армии». Казалось, война скоро закончится, и закончится совсем не так, как рассчитывали начавшие ее Палаты, ведь даже их главнокомандующий больше теперь рассуждал о защите собственной чести, а удовлетворения за прошлые обиды и хулы требовал гораздо решительнее, нежели набора новых войск и создания армии, способной спасти Парламент. Всякий упрекал соседа в нерасположении к миру, выказанном тогда, когда еще можно было добиться выгодных условий, и при этом превозносил собственную мудрость, ибо он-де еще в ту пору опасался, что дело может принять столь скверный оборот. Все внимательно читали последнюю декларацию короля и восхваляли ее как неопровержимое доказательство его доброты и милосердия, ведь недавние успехи и нынешнее могущество, позволяющее ему теперь получить едва ли не все, чего он только захочет, не вскружили ему голову. Напротив, — рассуждали англичане, — король подтвердил прежние свои обещания и торжественные обязательства защищать религию, законы и свободы королевства — иначе говоря, снова сделал то, что злобная клевета объясняла исключительно лишь отчаянным положением, в котором он тогда находился. И вот, когда его противники, устрашенные сознанием собственной вины, вообразили, будто неумолимый король задумал совершенно их уничтожить, Его Величество предложил все, что можно было по справедливости желать, показав себя не жаждущим кровавой мести государем, но снисходительным отцом, готовым простить даже самых непокорных своих детей. При такой перемене в умах лорды обсуждали единственно лишь средства к достижению мира. В верхней Палате не нашлось бы тогда и пяти членов, склонных продолжать войну, а граф Эссекс, ясно давший понять, как она ему опротивела, поддерживал самые тесные и деятельные связи с теми, кто всего настойчивее добивался примирения с королем. А потому 5 августа лорды потребовали устроить конференцию обеих Палат и объявили общинам, что они готовы послать королю мирные предложения, и надеются, что коммонеры их поддержат. < Предложения Верхней палаты сводились к следующему:
1. Немедленно распустить обе армии и просить Его Величество возвратиться к Парламенту.
2. Религиозные споры должны быть улажены по совету собрания богословов, состав которого определит Его Величество с согласия обеих Палат.
3. Начальство над милицией, крепостями и флотом передается в руки лиц, которых назначит Его Величество с одобрения Парламента; королю возвращаются все его доходы.
4. Все члены обеих Палат, исключенные лишь за то, что они отсутствовали на заседаниях или просто повиновались Его Величеству, должны быть восстановлены в своих правах.
