Проспер Оливье Лиссагарэ - История Парижской Коммуны 1871 года
15‑го апреля пять делегатов от муниципального совета Лиона предстали перед Тьером. Он отрицал свою приверженность к Республике, поклялся, что Ассамблея никогда не станет Конституционной ассамблеей. Если он отобрал своих функционеров в рядах республиканцев, то только для того, чтобы уделять внимание всем партиям в интересах самой Республики. Он сказал, что защищал Республику от людей из ратуши, ее злейших врагов. Делегаты могут убедиться в этом даже в Париже. Он готов снабдить их охранными свидетельствами. Кроме того, если лионцы посмеют восстать, у него под рукой 30 000 солдат, чтобы подавить мятеж (168). Это была характерная для него речь. Все делегации получали один и тот же ответ, высказывавшийся с таким дружелюбием и благодушной фамильярностью, что провинциалы терялись.
От главы исполнительной власти они пошли к знаменитостям крайне Левых — Луи Блану, Шельшеру, Адаму и другим выдающимся демократам, которые поддерживали Тьера. Эти господа, если и нисходили до допущения того, что дело Парижа не является всецело ошибочным, то все–таки заявляли, что оно неверно начато и скомпрометировано уголовными преступлениями. Когда Париж разоружится, они прикинут, что можно сделать. Оппортунизм вырос не вчера. Он родился (169) 19‑го марта 1871 года, имел своих крестных отцов в лице Луи Блана и Ко, и был крещен кровью 30 000 парижан. — С кем иметь дело в Париже? — спрашивал Луи Блан. — Не говоря об интригах бонапартистов и пруссаков, люди, которые стремятся захватить там власть, — фанатики, безумцы или жулики (170). — Всполошились и все радикалы: — Разве мы не должны были быть в Париже, если Париж прав? — Большинство делегатов — адвокатов, врачей, деловых людей — выросших в сиянии этих светил, услышав, к тому же, как эти молодые люди говорят, словно пасторы, вернулись в провинции и так же как им говорили левые, они доказывали в свою очередь, что необходимо порвать с Коммуной, чтобы спасти Республику. Некоторые из них посетили Париж, но увидев расколы в ратуше, часто встречаясь с людьми, неспособными сформулировать собственные идеи, запуганные «Мстителем» Феликса Пиа, возвращались в провинции с убеждением, что из беспорядка в Париже не может выйти ничего путного. Когда они вновь приезжали в Версаль депутаты левых ликовали. — Что мы вам говорили? — Даже Мартин—Бернар дал под зад своим избирателям.
В Париже имелись люди, которые не могли поверить в такое откровенное предательство со стороны Левых и все еще призывали их одуматься. — Почему вы в Версале, когда Версаль бомбит Париж? — говорилось в одном обращении в конце апреля. — Что у вас общего с этими партнерами, которые убивают ваших избирателей? Если вы стремитесь оставаться среди врагов Парижа, то хотя бы не делайте себя их сообщниками посредством своего молчания? Что! Вы допускаете, чтобы Тьер отправлял в департаменты депеши с таким текстом: «Мятежники опустошают богатые дома Парижа, чтобы продавать мебель из них». И не пытаетесь протестовать! Что! Вся бонапартистская и провинциальная пресса наводняет департаменты подметными статьями, в которых утверждается, что в Париже происходят убийства, насилие и грабежи. И вы молчите! Что! Тьер утверждает, что его жандармы не убивают пленных. Вы же, зная об этих зверских казнях, молчите! Взойдите на трибуну, скажите департаментам правду, которую враги Коммуны скрывают от них. Разве враги у нас не те же, что и у вас?»
Бесполезное обращение, которое трусливые Левые знают, как обойти. Луи Блан в манере Тартюфа восклицал: — Гражданская война! Страшная бойня! Гром пушек! Люди друг друга убивают и умирают. И те в Ассамблее, которые с готовностью отдали бы жизнь, чтобы проблема, чреватая кровопролитием, разрешилась мирно, обречены на пытку неспособности действовать, кричать, вымолвить слово. — Со времени рождения французских Ассамблей столь постыдных представителей Левых не было. Вид пленных, избитых, поруганных и оплеванных, не смог исторгнуть протесты этих жалких депутатов от Парижа. Лишь Толэн потребовал разъяснений в связи с убийствами в Бель—Эпен. Луи Блан, Шельшер, Греппо, Адам, Ланглуа, Бриссон, а также Геронт и Скапен, ханжески посочувствовав избирателям, подвергнувшимся бомбардировкам, предались мечтам о будущем переизбрании.
Их клевете удалось погасить активность, но не боль провинций. Душой и сердцем рабочие Франции были с Парижем. Железнодорожники вели на вокзалах агитацию среди солдат во время их передвижений, призывали их не участвовать в карательных акциях. По ночам срывали официальные плакаты. Крупные провинциальные центры слали тысячами обращения. Все республиканские газеты требовали мира, искали способ примирения между Парижем и Версалем.
Париж и Версаль! Агитация приобрела хронический характер. Тьер запустил Дюфора Шапелье (автора закона от 1791 года, запрещавшего забастовки), представителя современной буржуазии, одного из самых одиозных исполнителей ее грязной работы. Он приказал своим прокурорам преследовать всех писателей, сочувствующих Коммуне, «этой диктаторской власти, узурпированной иностранцами и досрочно освобожденными преступниками, которые знаменуют свое правление грабежами, вторжением в частные дома глубокой ночью и силой оружия», и обуздать «миротворцев, которые умоляют Ассамблею протянуть свою благородную руку кровавой руке ее врага». Таким образом, Версаль надеялся развязать террор в момент муниципальных выборов, которые проходили 30‑го апреля.
Они повсюду были республиканцами. Эти провинции, которые восстали против Парижа в июне 1848 года и во время выборов 1849 года, не послали сотни волонтеров в 1871 году, только и делали, что конфликтовали с Ассамблеей. В городе Тьер (департамент Пюи–де–Дом) люди захватили ратушу, водрузили красный флаг и захватили телеграф. Происходили волнения в Сюппе, Немуре, Шато—Ландау, в округе Фонтенбло. В Дордиве (департамент Луарэ) коммунары посадили тополь, увенчанный красным флагом перед мэрией. В Монтаржи они подняли красный флаг, расклеили плакаты с воззванием Коммуны к сельским округам и заставили адвоката, который пытался разорвать плакат, просить прощения на коленях. В Куломьи (департамент Сена и Марна) состоялась демонстрация под возгласы: — Да здравствует Республика! Да здравствует Коммуна!
Восстал Лион. С 24 марта триколор господствовал здесь, кроме района Гийотье (171), где люди установили красный флаг. Совет по возвращении в ратушу потребовал признания прав Парижа, выборов в Конституционную Ассамблею и назначил офицера вольных стрелков Бурраса командиром Национальной гвардии. В то время как Совет умножал свои обращения и заявления к Тьеру, Национальная гвардия вновь заволновалась. Она представила программу муниципальным советам, которые официально ее отвергли. Враждебный прием, встреченный делегатами в Версале, усилил брожение. Когда были назначены на 30‑е апреля коммунальные выборы, революционные элементы постановили, что муниципальный закон, проголосованный Ассамблеей, недействителен, потому что Ассамблея не имела прав Конституционной Ассамблеи. Два делегата из Парижа призвали мэра Эно отсрочить выборы. Один из двух актеров драки 28‑го сентября Гаспар Блан вновь появился на сцене. Радикалы, очень чувствительные к запаху бонапартизма, устроили большую суматоху в связи с присутствием этого персонажа. Однако в то время он был еще всего лишь сумасбродом, и только в ссылке он надел имперскую ливрею. 27‑го марта в Бротто на многочисленном митинге было решено воздержаться от голосования. Все комитеты Гийотье последовали этому решению и на публичном заседании 29‑го марта решили не голосовать.
30‑го марта, в день выборов, в Гийотье с 6 часов утра пробили сбор. Вооруженные граждане уносили урны для голосования, ставили часовых у входа в зал. Расклеили прокламацию: «Город Лион больше не может наблюдать, как душат его брата — Париж. Революционеры Лиона в полном согласии сформировали Временную комиссию. Ее члены, прежде всего, полны решимости, не нести поражение, но, скорее, превратить в груду развалин город, который настолько труслив, что позволяет погибнуть Парижу и Республике». Площадь Мэрии заполнили возбужденные толпы людей. Мэра Крестина и его помощника, пытавшихся вмешаться, никто не слушал. В мэрии утвердился Революционный комитет.
Буррас послал приказ командирам Гийотье объединить свои батальоны. К двум часам они подтянулись к Des Brosses cour. Большое число гвардейцев не одобряли движение, но ни один не желал стать солдатом Версаля. Их окружила толпа и, наконец, расстроила ряды. Около сотни гвардейцев во главе с капитаном отправились к мэрии возложить красные полевые цветы. Послали за мэром, и комиссия предложила ему присоединиться к движению, но тот отказался, как это сделал и 22‑го марта. Вдруг загрохотала артиллерия.
Эно и его Совету хотелось, как и месяц назад, тянуть время, в то время как Валентен и Круза мечтали о славе Эспивана. В 5 часов 38-ой линейный батальон прошел по мосту Гийотье. Толпа проникла в ряды солдат, заклиная их не стрелять, и офицеры были вынуждены отвести солдат в казармы. В это время Гийотье укреплялся. Большая баррикада, протянувшаяся от складов Нуво—Монд до угла мэрии, перегородила улицу (Grande Rue). Другая баррикада была построена у начала улицы де Труа Руа. Третья — на одном уровне с улицей Шаброль.
