Е Мурина - Ван Гог
Именно в напряженно взаимодействующих предметно-шифровых структурах поздних картин Ван Гога заключена особая выразительность его стиля. Если бы это были просто кипарисы или просто "знаки" - не было бы Ван Гога, реализующего насыщенно-смысловое содержание своего видения и восприятия в созданном им методе "перевода" духовного мира на язык живописи.
Мы уже писали о том, что Ван Гог с самого начала поставил для себя проблему "перевода" идей и чувств на язык живописи, который должен "говорить" о нем с той степенью доходчивости и выразительности, которая присуща словесным речениям. Хоть он и писал, что "поэзия есть нечто более страшное, нежели живопись", которую он выбрал, "потому что художник ничего не говорит и молчит" (539, 400), - слово, язык было его стихией, даже когда он отказался от деятельности проповедника. Ему необходимо было выразиться не только живописно, но и словесно, чтобы зафиксировать обуревающие его чувства в словах и тем самым удостовериться в реальности своей внутренней жизни. Источником его живописи, как и писем, была рефлексия, которую романтики, кстати, считали источником языка. Отсюда - скорее бессознательно, чем сознательно, язык был для него образцом, по которому он моделировал свое понимание живописи, особенно в последний период. Именно это приближение к законам языка приводит к тому, что в тенденции все элементы живописи начинают приобретать непосредственно семантическое значение. Сначала это касалось предмета, потом цвета, наконец, самой фактуры.
"Сверхпредметная" выразительность изображения достигается Ван Гогом с помощью этих фактурных образований, благодаря чему между внутренним состоянием художника и внешним миром - предметом, событием устанавливается связь, создающая предпосылки не только для суггестивного цвета, но и суггестивной фактуры. Ван Гог имел все основания утверждать, что "выразить тоску можно и без всякой оглядки на Гефсиманский сад; а для того, чтобы создать нечто мирное, успокаивающее, нет необходимости изображать персонажи нагорной проповеди" (Б. 21, 566).
В этом отношении особое место в его работе занимали пейзажи с оливами - самая большая серия этого периода. Оливы, как и кипарисы, волнуют его воображение, хотя он вкладывает в них противоположный кипарисам смысл, который стремится выявить. "На мой северный мозг, словно кошмар, давит мысль о том, что мне не по плечу изобразить здешнюю листву. Конечно, я не мог совершенно отказаться от такой попытки, но мои усилия ограничились тем, что я указал на два сюжета - кипарисы и оливы, символический язык которых предстоит истолковать другим, более сильным и умелым художникам" (614-а, 579). О чем же шептал ему "символический язык" этой листвы олив? В противоположность золоту, бронзе, меди арльских полей, солнечному колориту того периода его привлекает их целительный для него цвет - "старого, позеленевшего серебра" на фоне голубых небес и розово-фиолетово-оранжевой земли. Успокоительный колорит, к которому он без конца возвращается, варьируя основные сочетания, раскладывая их на отдельные мазочки, штрихи и линии, из которых он быстро "выкладывает" изображения, наподобие тканых или ковровых структур, только более "разреженных". Это утешительное занятие, связанное именно с оливами, напоминает ему прошлое. "Это - как подстриженные ветлы наших голландских равнин или дубовый подлесок на наших дюнах: в шелесте олив слышится что-то очень родное, бесконечно древнее и знакомое... в них, если прибегнуть к сравнению, есть что-то до Делакруа" (577, 459). Но от Делакруа можно протянуть нити и дальше. Одно из его признаний проливает свет на происхождение символического смысла этих бесчисленных садов с оливами. "Я работал этот месяц (ноябрь) в оливковых рощах, потому что меня бесят все эти изображения "Христа в Гефсиманском саду", в которых ничего не наблюдено. Само собой разумеется, я не собираюсь писать никаких библейских историй" (615, 503). Так вот оно что! Уж не из того ли сада все же его оливы? Однажды в Арле он попробовал, как и его друзья Бернар и Гоген, написать "Христа в Гефсиманском саду", но дважды соскабливал написанное. "Именно потому, что я вижу здесь настоящие оливы, я не могу или, вернее, не хочу больше работать без моделей..." (505, 367). Но написать оливы так, чтобы они напоминали этот ужасный час смертной тоски и выбора мученического пути, это "моление о чаше", значение которого он столько раз переживал сам, - к этому он, конечно, стремится 28. Ведь о себе самом он так и писал: "Мое собственное будущее - это чаша, которая не минует меня; следовательно, ее надо испить..." (313, 191). Замена евангельских образов героями его "натурфилософской" мифологии - деревьями в данном случае очень показательна. Об этом свидетельствует и Эмиль Бернар: "Ах, как он любил оливковые деревья и как уже тогда его мучил зарождавшийся символизм. Он мне писал: "В качестве Христа в Гефсиманском саду я пишу оливковые деревья" 29. И он пишет оливковый сад с белым облаком и горами на заднем плане, похожими, скорее, на обломки замков, так, чтобы преувеличенно-экспрессивная организация форм, конвульсивное движение линий, искривленных, "как в некоторых старинных гравюрах на дереве" (607, 495), создавали ощущение почти мистического переживания природы ("Оливы, синее небо и большое облако", F712, Нью-Йорк, частное собрание). "Именно оливы участвуют как главные "герои" в этой грандиозной космической драме природы, которая словно бы содрогается в судорожных корчах в процессе становления" 30, - пишет о них М. Шапиро.
Но и в ряде других пейзажей мы видим эту словно колеблющуюся под ногами землю, эти цепляющиеся за синь небес оливковые ветви, объединяемые мощными волнообразными ритмами линий в патетически многозначную картину мира. Поистине такие работы приближаются к тому вагнерианскому искусству, о котором мечтал Ван Гог ("Оливы с синим небом и солнцем", F710, Миннеаполис, Художественный институт; "Оливовая плантация", F711, Швейцария, частное собрание; "Оливы с ярко-синим небом", F715, Канзас-Сити, Нельсон-галери Аткинс-музей; "Оливы", F714, Эдинбург, Шотландская национальная галерея; "Оливы и синее небо", F585, музей Крёллер-Мюллер).
Ван Гог доказал, что "олива может стать неисчерпаемым источником сюжетов" (614-а, 579). Это дерево, постоянно меняющееся из-за различий в освещении и кажущееся то голубым, то фиолетовым, то серебристо-серо-зеленым, позволяет ему, применяя его манеру, выразить всю гамму чувств - от лихорадочного возбуждения и беспросветного отчаяния до примирения с миром и покоя, которые запечатлены в нескольких вариантах садов, омытых ливнем и серебрящихся на фоне оранжево-розовых небес, с фигурами сборщиц плодов, "таких же розовых, как небо" ("Сбор олив", F656, Вашингтон, Национальная художественная галерея; "Сбор олив", F655, США, частное собрание; "Сбор олив", F654, Нью-Йорк, Метрополитен-музей). Здесь Ван Гог явно стремится к тому, чтобы каждый мазок читался в этих разреженных структурах как самостоятельный элемент живописной "речи", в которой он изливается на холсте. В данном случае его напряжение, характерное для большинства работ цикла, как бы угасает и растворяется в сиянии серебристо-розового рассвета. Об этом "говорят" редкие, словно тающие в истоме мазки и линии, как и в лирической "фантазии" - "Прогулка вечером" (F704, Сан-Паулу, Художественный музей), где Ван Гог изобразил себя с воображаемой подругой под руку среди пейзажа с маленькими оливами, залитыми серебристым светом месяца.
Таким образом, метафоричность фактуры - расположение мазков, их бег, ритм, завихрения, набегания, смещения, наступления и контрнаступления играет важнейшую роль в восприятии его картин. Мы схватываем не только их цвет, но и различные "тембровые" шумы, которые образуют эти "дребезжащие" поверхности. Именно эта фактурная "сетка", обладающая своим особым назначением в системе средств воздействия, и завершает процесс создания картины. Мейер-Грефе писал, что "Ван Гог превращает мазок в средство, которое гораздо решительнее определяет характер его картин, чем все другие элементы" 31. В самом деле, фактура в некоторых картинах Ван Гога этого периода начинает казаться более действенной, нежели сам мотив или предмет, а то и противостоит им: в конце концов нам важен не предмет изображения, и даже не его значение, а чувство, вложенное художником в его истолкование, этот аффектирующий, экстатический бег кисти. Но эта фактура, имитирующая языковое образование, приобретает в этот период и самодовлеющее визуальное значение, выступая на первый план в нашем восприятии и даже снижая цветовое воздействие живописи (например, "Вечерний пейзаж с восходом луны", F735, музей Крёллер-Мюллер; "Сбор олив в саду, оранжевое небо", F587, там же, и др.).
Несомненно, что трансформация живописи в такую эмоционально-говорящую структуру была для Ван Гога сознательно поставленной целью "найти свой стиль" - проблема, возникшая под влиянием Гогена и Бернара.
Прежде всего это касается значения, которое он придает в этот период линии, контуру, удару кисти. "Картина начинается там, где есть линии, упругие и волевые, даже если они утрированны. Приблизительно то же чувствуют Бернар и Гоген. Они совсем не требуют, чтобы, скажем, у дерева была достоверная форма, но стараются, чтобы каждый мог определить, круглая это форма или четырехугольная..." (607, 495).
