Юрий Эскин - День народного единства: биография праздника
Эти мастера строили храмы и дома, ковали и чинили оружие и доспехи, шили одежду, обувь и упряжь, поставляли рыбу и дичь, пекли хлеб, выполняли ювелирные работы, торговали, лечили лошадей, но и в случае нужды брали оружие в руки и входили в личный отряд князя или обороняли город.
В число военных слуг князя входили и молодые безземельные дворяне – по «сказкам» о службе и имуществе, подававшимся служилыми людьми в Разрядный приказ в 1620-е годы, проходит, например, некий «Дмитрий Иванов сын Вахромеев, пустопоместный, живет у родителей, жалует его боярин князь Дмитрей Михайлович Пожарской, поит и кормит» [161]. Имелись у боярина и боевые холопы из пленных. Так, в 1632 г. ему пришлось выручать из тюрьмы одного такого своего «человека», «немчина», на которого другие иноземцы ложно донесли, что он хочет бежать за границу [122]. Меньше повезло другому его холопу. Могилевский шляхтич Кондратий Поморский был взят в плен казаками еще в 1612 г. под Волоком Ламским, бежал от них, несколько лет жил у арзамасского служилого татарина, где женился на его «девке», затем бежал в одну из московских ямских слобод, а когда хозяин его разыскал, доставил в Казанский приказ (где велись судебные дела служилых татар) и потребовал его возвращения (за освобождение от ареста он, по словам Поморского, предлагал у него «обусурманиться», т. е. принять ислам; кстати, он признал, что с женой не венчался), тогда шляхтич бежал и, увидев князя Д. М. Пожарского, сопровождавшего в тот момент государя в поход в Троице-Сергиев монастырь, бил челом ему «во двор», где и поселился с женой. Однако вскоре «живучи у князя Дмитрея, учал себе помышлять, что князя Дмитреева жалованья к нему нет» (странно было бы ожидать награды, еще ничего не делая) и решил добраться до Можайска, чтобы встретить литовских купцов и бежать на родину, но, доехав только до переправы близ Новодевичьего монастыря, был пойман и отправлен к хозяину. Пожарский на этот раз не стал за него заступаться – авантюрный могилевец после допросов и пыток в Разрядном приказе (его подозревали как шпиона) отправлен был на службу в Сибирь [118]. Другой, тоже, видимо, весьма ловкий холоп Пожарского, некий Богдан Шишкин, бежал от хозяина, но в Шацке попал в тюрьму; не растерявшись, он тут же начал доносить на местных губных старост, ведавших в уезде борьбой с преступностью и тюрьмами, обвиняя их в том, что они выпускают разбойников за взятки. Щекотливость ситуации заключалась в том, что в это время руководил Разбойным приказом, которому подчинялись все губные старосты страны, сам Пожарский, и ему пришлось разбирать доносы своего беглого холопа на своих подчиненных. Сохранилась часть следственного дела без конца и челобитная князя [121], он просил выпустить Шишкина из тюрьмы Разрядного приказа (где тот сидел как доносчик по «государеву делу») и отдать ему – неясно, то ли пожалел склочника, за которого, по его словам, просила его мать, то ли собирался «поучить» домашними средствами… «Закладчиком», т. е. добровольно ставшим холопом Пожарского, был и вышеупомянутый живший на одном из его дворов Филипп Иванов сын – «подмастерье каменных дел», т. е. архитектор [89, 118; 75, 256],[105] которому современные исследователи приписывают строительство храма его вотчинного монастыря Макария Желтоводского в Пурехе [155, 149]. Встречаются и другие сведения о каменщиках Пожарского.[106]
В этом же селе Пурехе, согласно переписной книге 1621/22 г., имелся большой «двор вотчинников», со множеством «лютцких» дворов, в которых жили княжеские «деловые люди» – конюх, кузнец, пивовар, солодовник, плотник, псарь, «медведчик», коробейник, серебряник, а также трое «веселых», т. е. скоморохов; в другой вотчине под Балахной в слободке Кубенцово тоже жили, помимо крестьян, княжеские солевары, псари, «медведчики» и другие дворовые люди, в числе которых опять указаны «веселые» [39, 11–12, 42]. При княжьем дворе, таким образом, находили приют первые русские актеры – скоморохи. Еще не наступила эпоха повсеместного гонения на них указами 1648-го и последующих годов, инспирированных «ревнителями благочестия», влиявшими на молодого Алексея Михайловича, и зачастую целые труппы их составляли люди какого-нибудь вельможи (как известно, и в странах с уже развитой театральной традицией ливреи вельмож носили современники скоморохов, Шекспир и Мольер). Сохранился уникальный документ – челобитная группы скоморохов в Приказ Большого дворца, ведавший личными царскими владениями. Трое скоморохов, именовавших себя людьми боярина князя И. И. Шуйского (младшего брата покойного царя), и один – боярина князя Д. М. Пожарского, по имени «Федька Степанов сын Чечотка», 25 мая 1633 г. пришли в дворцовое село Дунилово «для своего промыслишка», а там их задержал, запер в бане и ограбил – «вымучил», как они писали, много денег «приказный», управляющий села А. М. Крюков [14, 168]. Причем у скоморохов Шуйского отнято было 12 рублей, а у скомороха князя Пожарского с характерным прозвищем «Чечотка» – 20 рублей, сумму огромную, говорящую о доходности их представлений. И эти люди, которые сами «с ходьбы к нему Андрею явились», видимо, как всегда водилось на Руси, для получения разрешения местного начальства на гастроли, но, ограбленные этим начальством, не чувствуют себя бесправными. Они жалуются на него в приказ, ведь за ними – авторитет их могущественных покровителей. Возможно, веселые артисты помогали развеять «черный недуг», или «немочь», ту нервную болезнь, на которую часто жаловался Дмитрий Михайлович.
Пожарский, видимо, был явно неравнодушен и к охоте, и к хорошим лошадям. Старый воин держал обширные конюшни в Москве и своих сельских владениях. По его духовной видно, с какой тщательностью он делит между наследниками коней, выделяя их породы, масти, стоимость. Интересное известие обнаружено недавно – в 1621 г. из Казенного приказа велено было наградить хорошим сукном «конюха мастера» князя Д. М. Пожарского «цыгана Ивана» за то, что он «на государеве аргамачье конюшне» вылечил четырех лошадей «его государева седла» [126]. Упоминание о цыганах в это время вообще редкость, наверное, этот Иван оказался в России в Смуту с молдаванами или венграми, и князь Дмитрий действительно держал у себя коновала искуснейшего (чем всегда славились цыгане!), которому доверяли лечить лошадей, назначенных нести самого Михаила Федоровича.
Пожарский, видимо, был начитанным человеком, и в то время как многие аристократы отнюдь не стыдились своего неумения читать и писать и даже одна книга в доме была редкостью, Дмитрий Михайлович имел целую библиотеку. О составе ее можно судить, правда, в основном только по сведениям о книгах, которые он или члены его семьи жертвовали в храмы и монастыри, но с именем князя связано несколько десятков рукописных и печатных книг. Конечно, когда князь давал Евангелия и богослужебные книги во множество церквей, он их вместе с иконами, окладами, церковной утварью заказывал и покупал. Так, в Ярославский Толгский монастырь он завещал «зделать чашу», в Иоанно-Предтеченский собор в Коломне – отлить колокол [169, 144–145]. По его заказу, но уже для личного пользования, была переписана так называемая «Разрядная книга Пожарского» с записями служб и местничеств за 1577–1605 гг., в которой, как было принято и у других аристократов, часто вступавших в местнические конфликты, особое внимание уделено службам его рода. Ныне, правда, сохранился не подлинник книги, а ее список 1650-х годов с записью одного из родственников князя: «Списывал в розоренье Московское князь Дмитрий Михайловичь Пожарской, как очистил Московское государство» [11, 157–158]. Пожарскому принадлежал уникальный рукописный «Сборник слов Григория Богослова», богато украшенный орнаментами и миниатюрами [49, 118],[107] по словам современных исследователей, – «шедевр книгописного искусства и художественного оформления последней четверти XV в.» [44, 254–255], а также комплект Четий-Миней,[108] переписанных в 1568–1569 гг. в царском скриптории в Александровой слободе по повелению Ивана Грозного (сохранились книги за октябрь, ноябрь, февраль, май, возможно, первоначально был полный комплект – эти книги царь Иван использовал во время церковных служб и трапез в своем опричном «монастыре») [52, 241–243].
В дальнейшем «Иоанн Богослов» поступил вкладом в Троице-Сергиев, а Минеи – в Соловецкий монастырь, но, возможно, уже после смерти князя. В Спасо-Евфимьев монастырь он дал рукописное Евангелие XVI в. с миниатюрами и в роскошном окладе, а также семь печатных Миней, в Николо-Зарайский собор – Церковный устав. Немало книг отошло в Спасо-Евфимьев монастырь и после смерти его сына Петра [69, 255], и даже в 1701 г., по смерти княгини Авдотьи Васильевны, вдовы его отдаленного родственника, известного своей трагической гибелью в 1659 г. окольничего Семена Романовича Пожарского, целый сундук с книгами велено было разослать по церквам Нижнего Поволжья [125].
