Юрий Эскин - День народного единства: биография праздника
Пожарский широко развернул строительство в своих усадьбах. Так, в подмосковном Медведеве, где он, видимо, бывал чаще, чем в отдаленных вотчинах, возводится в 1627 г. красивейшая шатровая церковь Покрова Богородицы (не случайно избрано было освящение ее в честь этого праздника, намекающее на храм Покрова на Красной площади, возведенный в память Казанской победы), вероятно, несколько сходная с шатровым же Михаило-Архан-гельским собором, в эти же годы построенным в Нижегородском кремле. В Пурехе основан был князем собственный вотчинный Макарьев Пурехский монастырь, от него сохранилась монументальная пятиглавая церковь; ее князь полностью снабдил утварью, книгами и иконами, среди которых была и особая двусторонняя икона св. Дмитрия Солунского и Козьмы Бессребреника – средневековый человек мог считать своими небесными покровителями обоих своих «ангелов» – и крестильного и «мирского», там же были кельи и различные хозяйственные постройки; окружали монастырь стены – «ограда, рублена по-городовому» [34, 37]. В этом храме находилась и знаменитая реликвия – знамя Пожарского, по преданию сопровождавшее его в походах. Малиновое шелковое полотнище, по типу своему относящееся к так называемым полковым знаменам, т. е. знаменам главного воеводы, расписано красками на традиционный для боевых знамен конца XVI – первой половины XVII в. сюжет – на лицевой стороне образ Спаса Вседержителя, на оборотной – явление Михаила Архангела Иисусу Навину в ночь перед штурмом Иерихона [31]. В 1812 г. тогдашний владелец Пуреха, богач и оригинальный мыслитель граф М. А. Дмитриев-Мамонов снарядил на свои средства полк, во главе которого героически прошел от Бородина до Парижа, причем под знаменем, которое скопировал с хранившегося в церкви. С 1826 г. знамя по императорскому указу было передано в Оружейную палату Московского Кремля, где находится и поныне [31]. Пожарский построил еще несколько каменных и деревянных церквей в своих владениях, делал богатые вклады в монастыри и церкви – иконами, различной утварью, книгами из своей библиотеки. Он участвовал вместе с нижегородцами в восстановлении давно запустевшего Макарьева Желтоводского монастыря по обету, который они дали еще в 1609 г., когда их ополчение и отряды Ф. И. Шереметева остановили войско «лисовчиков», не дав им пройти за Волгу и разорить край [94, 60–63].
Еще во время «стояния» в Ярославле была по его указанию списана Казанская икона Богоматери, которая к этому времени стала почитаться как символ борьбы за независимость (способствовало этому и отношение к иконе патриарха Гермогена, автора «Сказания» о ее чудесах, написанного еще в 1594 г., он же, как утверждали многие ополченцы, именно ею благословил их на борьбу) [86, 226–227]. С этой иконой к Пожарскому пришли поволжские ополченцы из войск Трубецкого, где ранее она, по их убеждению, помогла им в сражении у Новодевичьего монастыря. Список с этой иконы стал официальной святыней Второго ополчения, и после освобождении Москвы князь поместил его в свою приходскую церковь Введения на Лубянке, где для нее был выстроен придел. Икона эта пользовалась популярностью, особенно среди москвичей и нижегородцев, видевших в ней один из символов освобождения. Филарет, прибыв из плена, оценил ее значение, и вскоре на Красной площади у Кремля был специально для нее возведен деревянный, а затем, в 1632–1634 гг., «на Никольском крестце» и каменный храм (известным тогдашним зодчим, подмастерьем каменных дел Каменного приказа Обросимом Максимовым), куда она и была перенесена [86, 228–229]. Храм этот, многократно перестраивавшийся, к началу XX в. абсолютно потерял первоначальный облик, который ему был возвращен в 1920-е годы знаменитым реставратором П. Д. Барановским. Однако спустя несколько лет он был снесен и возведен заново лишь в 1990-е годы. Вопреки легенде, приписывавшей постройку храма также Пожарскому, церковь эта возведена была на государственный счет [86, 226–227], князь же передал туда икону в богатом окладе с утварью. В 1636 г. к храму был пристроен придел св. Аверкия Иерапольского, в день которого, 22 октября 1612 г., был взят Китай-город. Икона почиталась царской семьей, и в день праздника Казанской иконы Богоматери сначала в церковь Введения, а потом в Казанский собор устраивались крестные ходы во главе с Филаретом и Михаилом Федоровичем.[103] Один из списков с «Казанской» был помещен на ворота дома Пожарского, и, по московским легендам, лишь до нее доходили и затухали частые городские пожары.
Крупный вельможа жил, окруженный многочисленной дворней, в числе которой было немало выполнявших его заказы мастеров. Под покровительство Пожарского, ставшего теперь одним из «сильных людей», уходили крестьяне, торговцы, ремесленники, тем самым избавляясь от разорительного государева «тягла» – в московской Пушкарской слободе в 1638 г. оказался пустым двор ямщика Гришки Михайлова – «вышел он за боярина за князя Дмитрея Михайловича…» [104, 238]. В переписной книге Москвы 1621/22 г., как выше уже упоминалось, записан на Сретенке «двор боярина князя Дмитрея Михайловича Пожарского людей Ивана бронника, да Микиты уздника, да Петра седельника, вдоль 20 сажен, поперек 9 сажен, а было то место Сретенской сотни» [127].[104] «Стретенской улицы на леве» был двор «боярина князя… Пожарского кузнеца Гаврила Филипова», у Покровских ворот двор его же «чоботника Иевка Игнатьева», в Кисельном переулке – двор княжеского «охотника Прокофья», близ Яузских ворот – «рыбника Микитки Григорьева» [129].
В Росписном списке Москвы, сделанном в марте—апреле 1638 г. для учета всех способных носить оружие москвичей на случай осады («…по имяном, кто с каким оружьем в приходное время будет») [89, 115, 145; 104], указано, что на собственном Сретенском дворе Пожарского переписчики никого не застали, кроме стряпчего (управляющего): «сказал стряпчей ево Иван Головин: «что было людей у государя ево князя Дмитрея Михайловича, и те люди с государем ево пошли на службу»» [104, 102]. Записаны были «дворы по Рожественской улице и от Рожественской улицы по Сретенские ворота и от Сретенских ворот Сретенскою улицею по Введенскую решотку дворы всяких людей: место боярина князя Дмитрея Михайловича Пожарсково, на нем живут в избах люди ево крепостные – Тимошка серебреник, Петрушка и Павлик бронники, Пронка портной мастер, Матюшка алмазник, Антошка седельник, сказали, что будут они все на службе с боярином», близ церкви Егорья в Лужках жил Васька Степанов сын Веселов, закладчик Пожарского, в военное время служивший ему «с рогатиною», в проулке близ церквей Симеона Столпника и «Микиты Великого» жил крестьянин Пожарского Гаврилка Яковлев, тоже «будет с рогатиною», не застали переписчики на Сретенке на своем дворе «Филипа Иванова сына, каменного дела подмастерья, с пищалью, а сказали, живет на тяглой земле боярина князя Дмитрея Михайловича Пожарсково закладчик» [104, 102]; его, вероятно, князь взял с собой на Рязань, где надо было строить укрепления. На Никольской улице жил человек Пожарского Иван Матвеев, «знамещек», т. е. знаменщик (художник высокой квалификации, «знаменовавший», т. е. делавший, начальный эскиз для икон, рисовавший образцы для ювелирных изделий и пр.), близ Сретенского монастыря жил княжеский иконник Оська Иванов, в «Столешниках» – трубач Томилка Григорьев, у Рождественского монастыря жил коновал Еремка, во дворах «пушечных извощиков» жил княжеский сапожник Гришка Иванов, на Покровке держал большую мясную лавку Ивашко Гаврилов сын Тюнин, у него было два сидельца, все трое также были людьми Пожарского и, как и все вышеперечисленные, изъявили готовность выступить с пищалями [104, 19, 77, 85, 95, 97, 98]. В Кузнецкой слободе жили «человек» боярина Пожарского Фомка Петров с сыном Степкой, оба заявили, что «будут с пищальми» [104, 256]. В Печатной слободе среди «промышленных нетяглых людей, что живут за монастыри и за бояры… а тягла нигде не платят», пользовались свободой от налогов и торговые и ремесленные люди Пожарского, в том числе фонарник Федька Осипов, торговец Ивашка Яковлев и другие; в общей сложности в Москве даже в отсутствие князя с основным личным отрядом оставалось не менее 13 его людей с пищалями и еще 2–3 с рогатинами [104, 69, 85, 111, 211, 217, 238, 250].
Эти мастера строили храмы и дома, ковали и чинили оружие и доспехи, шили одежду, обувь и упряжь, поставляли рыбу и дичь, пекли хлеб, выполняли ювелирные работы, торговали, лечили лошадей, но и в случае нужды брали оружие в руки и входили в личный отряд князя или обороняли город.
В число военных слуг князя входили и молодые безземельные дворяне – по «сказкам» о службе и имуществе, подававшимся служилыми людьми в Разрядный приказ в 1620-е годы, проходит, например, некий «Дмитрий Иванов сын Вахромеев, пустопоместный, живет у родителей, жалует его боярин князь Дмитрей Михайлович Пожарской, поит и кормит» [161]. Имелись у боярина и боевые холопы из пленных. Так, в 1632 г. ему пришлось выручать из тюрьмы одного такого своего «человека», «немчина», на которого другие иноземцы ложно донесли, что он хочет бежать за границу [122]. Меньше повезло другому его холопу. Могилевский шляхтич Кондратий Поморский был взят в плен казаками еще в 1612 г. под Волоком Ламским, бежал от них, несколько лет жил у арзамасского служилого татарина, где женился на его «девке», затем бежал в одну из московских ямских слобод, а когда хозяин его разыскал, доставил в Казанский приказ (где велись судебные дела служилых татар) и потребовал его возвращения (за освобождение от ареста он, по словам Поморского, предлагал у него «обусурманиться», т. е. принять ислам; кстати, он признал, что с женой не венчался), тогда шляхтич бежал и, увидев князя Д. М. Пожарского, сопровождавшего в тот момент государя в поход в Троице-Сергиев монастырь, бил челом ему «во двор», где и поселился с женой. Однако вскоре «живучи у князя Дмитрея, учал себе помышлять, что князя Дмитреева жалованья к нему нет» (странно было бы ожидать награды, еще ничего не делая) и решил добраться до Можайска, чтобы встретить литовских купцов и бежать на родину, но, доехав только до переправы близ Новодевичьего монастыря, был пойман и отправлен к хозяину. Пожарский на этот раз не стал за него заступаться – авантюрный могилевец после допросов и пыток в Разрядном приказе (его подозревали как шпиона) отправлен был на службу в Сибирь [118]. Другой, тоже, видимо, весьма ловкий холоп Пожарского, некий Богдан Шишкин, бежал от хозяина, но в Шацке попал в тюрьму; не растерявшись, он тут же начал доносить на местных губных старост, ведавших в уезде борьбой с преступностью и тюрьмами, обвиняя их в том, что они выпускают разбойников за взятки. Щекотливость ситуации заключалась в том, что в это время руководил Разбойным приказом, которому подчинялись все губные старосты страны, сам Пожарский, и ему пришлось разбирать доносы своего беглого холопа на своих подчиненных. Сохранилась часть следственного дела без конца и челобитная князя [121], он просил выпустить Шишкина из тюрьмы Разрядного приказа (где тот сидел как доносчик по «государеву делу») и отдать ему – неясно, то ли пожалел склочника, за которого, по его словам, просила его мать, то ли собирался «поучить» домашними средствами… «Закладчиком», т. е. добровольно ставшим холопом Пожарского, был и вышеупомянутый живший на одном из его дворов Филипп Иванов сын – «подмастерье каменных дел», т. е. архитектор [89, 118; 75, 256],[105] которому современные исследователи приписывают строительство храма его вотчинного монастыря Макария Желтоводского в Пурехе [155, 149]. Встречаются и другие сведения о каменщиках Пожарского.[106]
