Хосе Рисаль - Флибустьеры
Как искусный дипломат, отец Фернандес не только примирился с фактом, но поспешил сам обосновать его.
- Превосходно! - воскликнул он. - Только прошу вас, не смотрите на меня как на профессора; я - монах, вы - студент-филиппинец, только и всего. Так вот, я спрашиваю вас: чего хотят от нас, монахов, студенты-филиппинцы?
Вопрос застал Исагани врасплох. Отец Фернандес прибег к приему фехтовальщиков, нападению под видом защиты. От неожиданности Исагани, словно обороняющийся повичок, отвечал отчаянным выпадом:
- Чтобы вы исполняли свой долг!
Отец Фернандес выпрямился: слова Исагани прозвучали для него как пушечный выстрел.
- Чтобы мы исполняли свой долг? - переспросил он, сверкнув глазами. - А разве мы не исполняем его? Илн, по-вашему, у нас есть еще иные обязанности?
- Лишь те, которые вы добровольно взяли на себя, вступая в орден, и те, которые вы, уже как член ордена, полагаете для себя непременными! Но я как филиппинец не считаю себя вправе судить о ваших действиях в их отношении к уставу вашего ордена, католической религии, правительству, филиппинскому народу и всему человечеству. Эти вопросы вам надлежит разрешать с учредителями ордена, с папой, с правительством, с народом в целом или же с богом. Как студент-филиппинец, я ограничусь суждением о ваших обязанностях по отношению к нам, студентам. Выступая в роли попечителей народного просвещения, монахи - и, в частности, доминиканцы, которые прибрали к рукам все учебные заведения на Филиппинах, - взяли на себя обязательство перед восемью миллионами населения, перед Испанией и всем человечеством, часть коего мы составляем, заботиться о молодом поколении, о развитии его нравственных и физических качеств, чтобы воспитать народ честный, процветающий, разумный, добродетельный и благородный. А теперь я, в свою очередь, спрошу вас: выполнили ли монахи свое обязательство?
- Мы его выполняем...
- Отец Фернандес, - с укором прервал его Исагапи. - Разумеется, вы можете, положа руку на сердце, сказать, чтэ вы выполняете, но разве можете вы, не обманывая себя, сказать это обо всем вашем ордене, о других орденах? Поверьте, отец Фернандес, в беседе с человеком, которого я глубоко уважаю, мне приятней быть обвиняемым, чем обвинителем, приятней защищаться, чем нападать. Но, раз уж мы затеяли откровенный разговор, доведем его до конца! Как исполняют свой долг те монахи, которые в провинциях надзирают за школами? Они только мешают просвещению! А те, что в столице монополизировали образование и формируют умы молодежи, не допуская никаких иных влияний? Как они выполнят свою миссию? Они бросают нам жалкие крохи знаний, гасят наш пыл и рвение, унижают в нас человеческое достоинство - этот единственный стимул духа; они вдалбливают нам устарелые идеи, заплесневевшие сведения, ложные принципы, не совместимые с прогрессом! О да, чтобы кормить преступников, содержащихся в тюрьмах, правительство объявляет конкурс в поисках поставщика, способного обеспечить лучшее питание, вернее, уменьшить число погибающих с голоду. Но когда речь идет о духовной пище для молодежи, для самой здоровой части нации, для тех, кому принадлежит будущее страны, - тут уж правительство не объявляет конкурса, более того, оно ищет опору для себя именно в том сословии, которое открыто похваляется, что не желает просвещения, не желает прогресса. Что бы мы сказали о тюремном поставщике, который, интригами заполучив контракт, стал бы затем морить заключенных голодом, губить их здоровье, давая гнилую, испорченную пищу, а в оправдание говорил бы, что заключенным не подобает быть здоровыми, ибо здоровье порождает веселые мысли, веселье же исправляет людей, а ему, поставщику-де, вовсе не надо, чтобы люди исправлялись, ему выгодней, чтобы побольше было преступников? И что бы мы сказали, если бы правительство и поставщик вступили в сговор и из десяти - двенадцати куарто, которые поставщик получает за каждого заключенного, он отдавал бы правительству пять?
Отец Фернандес нахмурился.
- Обвинения тяжкие, - сказал он, - но вы нарушаете наш уговор.
- О нет, падре, я не выхожу за пределы студенческого вопроса. Итак, монахи - я не говорю "вы", ибо не смешиваю вас с другими, - монахи всех орденов стали поставщиками нашей духовной пищи. И при этом они безо всякого стыда заявляют во всеуслышание, что просвещать нас не следует, ведь этак мы можем в один прекрасный день догадаться, что мы - свободные люди! Это все равно что не давать узнику хорошей пищи из страха, как бы он не исправился и не вышел из тюрьмы. Образование для ума - то же, что свобода для человека; отсюда наше недовольство, так как монахи препятствуют образованию.
- Образование дается только тем, кто его достоин! - сухо возразил отец Фернандес. - Давать же его людям безнравственным, опустившимся - значит проституировать его.
- А почему существуют на свете опустившиеся и безнравственные люди?
Доминиканец пожал плечами.
- Пороки впитываются с молоком матери, их приобретают еще в семье... Почем я знаю?
- О нет, отец Фернандес! - пылко воскликнул юноша. - Вы просто не хотите заглянуть в пропасть, боитесь увидеть там тени ваших собратьев. Это вы сделали нас такими, каковы мы сейчас. Когда народ угнетен, он научается лицемерию; кому неугодна истина, тому преподносят ложь: тираны порождают рабов. Вы говорите: мы безнравственны. Пусть так! Хотя статистика могла бы вас опровергнуть - у нас не встретишь преступлений, какие совершаются у народов, похваляющихся своей нравственностью. Но не буду сейчас разбираться, в чем сущность национального характера и как влияет воспитание на нашу нравственность. Согласен, у нас есть недостатки. Но кто этому виной? Мы, покорно склонившие перед вами голову, или вы, в чьих руках уже три с половиной столетия находится наше воспитание? Если за три с половиной столетия скульптор сумел создать лишь карикатуру, он бездарен...
- Или материал никуда не годится.
- Тем более он бездарен, ибо, зная, что материал негодный, не бросает работу и тратит время попусту... И не только бездарен, но к тому же обманщик и вор, ибо, понимая бесполезность своего труда, продолжает его, чтобы получать жалованье... И не только вор, но еще и подлец, ибо не дает другому скульптору испробовать свое умение! Пагубное усердие тупицы!
Возражение было сильное, отец Фернандес не смог ничего ответить. Он смотрел на Исагани, чувствуя в юноше огромную, несокрушимую волю. Впервые в жизни он должен был признать, что побежден студентом-филиппинцем.
Отец Фернандес уже раскаивался, что затеял спор. Чтобы выйти из затруднения, в которое его поставил этот грозный противник, монах решил прикрыться надежным щитом - свалить все на правительство.
- Вы обвиняете нас во всех грехах, потому что мы к вам ближе, а других виновников не замечаете, - сказал он несколько мягче. - Что ж, это естественно и не удивляет меня. Народ ненавидит солдата или жандарма, который его арестовывает, но не судью, отдающего приказ об аресте. И вы и мы пляшем под одну музыку: если вам приходится поднимать ногу одновременно с нами, не вините нас - вините музыку, которая заставляет нас всех двигаться в такт. Неужто вы и впрямь считаете монахов бессердечными, потерявшими совесть людьми? Неужто вы полагаете, что мы не желаем народу добра, не думаем о нем, забыли о своем долге, что мы только едим и пьем, чтобы жить, и живем, чтобы властвовать? Если бы это было так! Но нет, и вы и мы подчиняемся музыке. И наше положение хуже, мы находимся между молотом и наковальней - либо вы нас прогоните, либо нас прогонит правительство. Сейчас повелевает оно, а у кого власть - у того и сила и пушки!
- Значит, правительство желает, - горько усмехнулся Исагани, - чтобы народ прозябал в невежестве?
- О нет, я вовсе не хотел этого сказать! Я только имею в виду, что порой верования, теории и законы, провозглашенные с наилучшими намерениями, приводят к самым плачевным последствиям. Поясню на примере.
Сколько издают законов, чтобы искоренить малое зло, причиняя тем самым зло гораздо большее: corruptissima in republica plurimae leges [Величайшее зло для государства - множество законов (лат,.)], - сказал Тацит. Чтобы пресечь одно жульничество, принимают тысячи оскорбительных предосторожностей, которые тотчас пробуждают у всех желание обойти их и насмеяться над ними: чтобы толкнуть народ к преступлениям, достаточно усомниться в его добродетели. Издайте какой-нибудь закон, даже не сдесь, а в самой Испании, и вы увидите, как усердно парод станет искать способ нарушить его; законодатели наши забыли простую истину: чем старательней прятать вещь, тем сильней все хотят ее увидеть. Почему плутовство и хитрость считаются главными свойствами испанского характера, тогда как вряд ли есть в мире народ столь благородный, гордый и великодушный? Да потому, что наши законодатели - о, с наилучшими намерениями! - усомнились в его благородстве, уязвили его гордость, оскорбили его великодушие! Хотите проложить в Испании дорогу среди скал? Повесьте там указ, запрещающий передвижение, и народ в знак протеста свернет с торной дороги и начнет карабкаться на утесы. Стоит какому-нибудь законодателю запретить в Испании добродетель и предписать порок, как назавтра все станут добродетельными!
