Константин Федин - Первые радости (Трилогия - 1)
В таком замкнутом, слегка разнеженном состоянии он вышел погулять незадолго до сумерек. Сухие от ночных заморозков мостовые были все еще обильны летней пылью, и она крутилась желтыми конусами смерчей, подымаясь над домами, затягивая перспективы неприветной мутью. Протирая глаза платком, Пастухов добрался до главной улицы, нашел ее унылой, безлюдной и хотел было возвратиться домой, когда заметил небольшую кучку людей у окна "Листка". Он мало читал газеты и решил узнать новости.
Прохожие теснились, пригибаясь к стеклу, за которым висели развернутые страницы последнего номера. Через неподвижные головы Пастухов увидел рамочки объявлений знакомых магазинов, театральные анонсы, портреты новых членов городской управы. Среди них выделялся очень толстый рябой коммерсант, примелькавшийся на улицах своей представительной походкой деятеля, за что его и избрали, как прирожденного отца города. Ничего занятного в газете не было, хотя читатели льнули к стеклу, продолжая силиться разобрать в нараставшей темноте слепой шрифт.
Вдруг вспыхнули оконные лампочки, и на загоревшейся желтым светом полосе Пастухов прочитал ничем не отличный от прочих заголовок: "Исчезновение Л.Н.Толстого". Взгляд быстро схватил первые фразы: "Потрясающую весть принес телеграф. Исчез из дома неизвестно куда великий писатель земли русской..." Пастухов протер покрепче глаза. Пыли набилось много, она царапала веки, слеза набегала больше и больше, "...видимо, тяготился тем, что ему приходилось жить в некотором противоречии с своим учением, на что многие довольно бесцеремонно и указывали. Чуткая душа Толстого не могла не страдать от этого..."
- Что такое? - сказал Пастухов, наваливаясь всем телом на чью-то спину и перескакивая напряженным взглядом через рябившие строчки. "От собственного корреспондента... Местопребывание неизвестно. Первые поиски безрезультатны... Графиня Софья Андреевна покушалась на самоубийство... велел заложить лошадей и... Вечерние телеграммы. Вчера в 1-м часу ночи семья Толстого вся в сборе... Горе семьи, особенно Софьи Андреевны, не поддается описанию..."
Кто-то неприязненно дернулся под плечом Пастухова, и, поддаваясь чужому движению, он отошел прочь. Ноги вели его туда, куда он шел, прежде чем остановиться у газеты. Однако он ощущал, что над ним совершается насилие, что он должен вести себя иначе, потому что думал совсем не о том, что его занимало минуту назад. Он круто повернулся и снова подошел к людям у окна, грубо протискиваясь к стеклу.
"Один землевладелец Одоевского уезда видел Толстого в поезде Рязанской дороги, между Горбачевом и Белевом, на пути в Оптину пустынь..."
- Позвольте, - проговорил Пастухов, ни к кому не обращаясь, в возбужденном недоумении, - какое сегодня число? Ведь это - старая газета.
- Вчерашняя. Нынче не выходила, - отозвался благовидный человек, деликатно уступая свое место.
- Сегодня, наверно, известно, что произошло? - громко спросил Пастухов.
- Вы - про Толстого?
- Ну да. Что это значит? - опять говоря сразу со всеми и уже отворачиваясь от окна, сказал Пастухов.
Он увидел очень разные лица, каждое на свой лад, молча отвечавшие ему, - какого-то глянцевито-бритого, в морщинах, елейного верзилу, похожего на архиерейского певчего, потом - аккуратно застегнутого косенького старца в новой шляпе, рядом с ним - безусого молодца, глядевшего с крайней жестокостью, двух гимназистов и между ними - бросающего вызов, видимо, требовательного рабочего, мужчину в огненных перьях давно не стриженных волос, наконец - того благовидного человека, напоминавшего похвального банковского службиста, который уступил место. Отвечая Пастухову наполненными жизнью то лукавыми, острыми, то скрытными, насмешливыми или сочувственными взорами, эти люди выжидали, когда завяжется настоящий разговор.
- А ежели вы наблюдали, то, конечно, знаете, что животное, например кошка, почуяв приближение смерти, покидает дом и ищет места, где может спокойно умереть, - произнес косенький старец в очень бесстрастном разъясняющем тоне.
- При чем тут кошка? - оборвал Пастухов.
Гимназисты засмеялись, верзила свысока повел на них глазами.
- При том, - терпеливо продолжал старец, - что тем более - человек, существо высокое, даже, возможно, высочайшее во всей природе, хочет умереть вдали от суетных, от праздных интересов.
- Не знаю, - сказал Пастухов, задумываясь.
В нем как будто исчезло обычное, жадное его любопытство к внешнему миру, заменившись настойчивым, единственным вопросом, который он задавал самому себе и все же не мог бы с точностью этот вопрос выразить.
- Чего тут разговаривать? - пренебрежительно мотнул головой жестокий молодец. - Выжил старик из ума, а об нем два дня только и калякают.
- Умен! - вызывающе-кратко сказал огненный мужчина.
- Я полагаю, - вмешался благовидный человек, тихо дотронувшись пальцем до рукава Пастухова, - Лёв Николаевич ушел в конце концов от нас с вами.
- Не Лёв, а Лев, - сказал один гимназист.
- Почему - от меня? - недовольно спросил Пастухов.
- Не от вас лично, а от нас с вами, - пояснил человек и обвел скорбным взором все общество.
- И я бы тоже от вас ушел, - сказал жестокий молодец, повернулся и широко зашагал через дорогу.
- Тебя бы выгнали, вот ты бы и ушел, - напутствовал его огненный мужчина.
Пастухов невежливо раздвинул людей руками и отошел в сторону. Прочитав на стеклянной двери крупную белую надпись - Редакция, - он с размаху открыл вход и, перескакивая через две-три ступени лестницы, взбежал на второй этаж.
В комнате, за конторкой, заваленной влажными полосками газетных гранок, стоял корректор - кудрявый блондин в пенсне на скрученном черном шнурочке, с вонючей трубочкой во рту, в старом семинарском сюртуке, из-под которого виднелись ноги колесом.
- Я Пастухов, - сказал Александр Владимирович, снимая шляпу.
Корректор вынул изо рта трубочку, смахнул пенсне и отпил из стакана большой глоток холодного, дочерна настоянного чая. Очевидно, справившись таким образом с некоторым волнением, он пожелал узнать, чем может быть полезен.
- Что известно о Толстом? Он обнаружен?
- Он болен. Он сошел с поезда в Астапове.
- Где это?
- На нашей дороге. Не так далеко.
- Есть подробности?
- В наборе. Сейчас принесут гранки. Вся Россия пишет только о Толстом. Хотите вот пока почитать, это все пойдет в завтрашнем номере.
Он отобрал несколько гранок и положил их на круглый стол за балюстрадкой, отделявшей половину комнаты. Пастухов прошел к столу.
Он увидел прежде всего три портрета Толстого - оттиски поблескивавшей глянцевитой сажи, от которой свежо веяло керосином и аптекой. Это были с детства известные портреты - по школьным хрестоматиям, по цветным обложкам копеечных книжечек, по упругим вкладкам к большим, неповоротливым томам. На одном из портретов Толстой показался Пастухову особенно живым, большеголовый старик с огромной, точно ветром наотмашь откинутой вбок пышной бородой, с пронзающе-светлым взглядом из-под бровей и в раскосмаченных редких прядях волос на темени. Старик думал и слегка сердился. Удивительны были морщины взлетавшего над бровями лба, - словно по большому полю с трудом протянул кто-то сохою борозду за бороздой. Седина была чистой, как пена моря, и в пене моря спокойно светилось лицо земли Человек.
У Пастухова оборвалось дыхание. Вдруг он понял, что с этим Человеком он родился, вырос, жил изо дня в день, не замечая его, не думая о нем, как не думают о воздухе. Пугающее изумление охватило его, подобное изумлению ребенка, внезапно потерявшего отца, за спиной которого жилось бездумно и просто. Он смотрел и смотрел на голову старика. Странно летели его мысли. Почему-то больше всего ему вспоминалось детство и какая-то причиненная взрослыми и не понятая ими обида. Потом он думал, что теперь надо переменить жизнь, начать ее по-другому, - начать с необыкновенной ясности. Потом ему показалось, что начинать надо именно с побега, с бегства, как начинает новую жизнь каторжанин, убегая из острога. Затем он сказал себе, что все это - чепуха, и взялся за гранки.
Редакционная статья, под названием "Великая совесть", начиналась словами: "Великая душа великого старца не могла дольше выдержать того обычного существования, той лжи времени, в которой ей приходилось биться и трепетать..." Пастухов не мог сосредоточиться и вырывал глазами куски текста откуда придется. "Условность и искусственность так называемого "цивилизованного общества", отгородившегося китайской стеной от простого народа..."
Он отодвинул одну гранку, взял другую. "Он ушел, и не ищите его, возглашала следующая статья. - Он ушел! Взял небольшой чемоданчик с любимыми книгами, надел рабочую блузу, крестьянские сапоги и ушел... Он уединился теперь, чтобы не только свободно жить, но и... кто знает? свободно умереть. Если ему не удалось до сих пор устроить жизнь, как он хотел, не вправе ли он требовать, чтобы ему дали умереть, как он хочет?.. Не желал ли он похорон по крестьянскому "разряду" - в розвальнях, в телеге, в некрашеном гробу?.."
